Артем Шрайбман: с такими режимами, как в Беларуси, сложно заглядывать в будущее

Беларусь приближается к так называемым “президентским выборам 2025 года” на фоне репрессий, экономической зависимости от России и глобальной изоляции.

Предыдущие выборы в августе 2020 года сопровождались массовыми протестами, крупнейшими в истории независимой Беларуси. Протесты были жестко подавлены, а репрессивная кампания против их участников продолжается до сих пор. США и другие западные страны не признали результаты выборов 2020 года и не считают Лукашенко законно избранным президентом.

После объявления даты новых “выборов” представители белорусской оппозиции призвали граждан голосовать против всех кандидатов или выражать протест иными способами.

Несмотря на это, 70-летний правитель, который находится у власти с 1994 года и является близким союзником Владимира Путина, 26 января намерен баллотироваться на седьмой срок.

Светлана Тихановская, находящийся в изгнании лидер белорусской оппозиции, напомнила своим согражданам, что назначенные на январь “выборы” являются не более чем ритуалом, призванным придать режиму Александра Лукашенко ложную легитимность. Она призвала международное сообщество не признавать результаты предстоящего голосования.

Политический аналитик Артем Шрайбман в эксклюзивном интервью для «Голоса Америки» анализирует, как события 2020 года изменили восприятие страны в мире, объясняет, почему Лукашенко укрепляет свою власть и что стоит за его стратегией, а также рассматривает возможные сценарии развития Беларуси после запланированного на январь режимом электорального фарса.

– Давайте начнем с выборов 2010 года. Какие воспоминания остались у вас о тех событиях, когда были очень жестоко подавлены протесты?

– С высоты сегодняшнего дня то подавление протестов уже не кажется экстремально брутальным, но тогда это, конечно, был пик уличного насилия в истории Беларуси, по крайней мере, с 1996 года, когда тоже были довольно жесткие разгоны. И количество людей с увечьями, и просто количество задержанных – оно было тогда действительно очень скандальным для Беларуси.

Было видно, как власть поняла, что она, мягко говоря, перегнула палку и поломала процесс сближения с Западом, который шел перед этим два года. Лукашенко на несколько дней, в принципе, “пропал с радаров”. И было видно, что это для всей системы очень серьезный стресс, который, кстати, она не то чтобы спокойно пережила.

В 2011 году, сразу после этого, несмотря на репрессивную атмосферу, в стране была новая волна протестов, летних протестов, молчаливых, когда люди хлопали на улицах. И в этом смысле это имело последствия. Это [протесты и последовавшие репрессии ]заморозило ситуацию с Западом на несколько лет.

Прямо тогда казалось, что мы упустили какую-то большую возможность как страна, потому что тренды были в позитивную сторону, но все остановилось. Или, по крайней мере, отложилось на очень долго.

– Почему, на ваш взгляд, международная реакция на эти события была слабой?

– Международная реакция на такого рода события в принципе редко бывает какой-то сногсшибательной, потому что мало рычагов, потому что много прецедентов куда более зверских разгонов протестов в мире. Даже в Беларуси после этого оказалось, что планку насилия можно было поднимать еще намного выше. И я думаю, что просто есть некое нежелание эскалировать по максимуму со стороны Запада, например, в ситуации, когда на похожие или еще более худшие нарушения прав человека где-нибудь в Саудовской Аравии или в Китае нет вообще никакой реакции. А оправдывать какую-то более жесткую реакцию, чем те санкции, которые были приняты тогда, было непросто – учитывая, что число политзаключенных в Беларуси не превышало нескольких десятков человек. В то время, как в других странах их было больше, а санкций против них не было, и возникал вопрос двойных стандартов. Но в целом, по меркам отношений, которые были тогда, реакция была довольно жесткой – в том смысле, что она дошла до точечных экономических санкций. Были санкции на отдельные предприятия, были санкции на сотни чиновников.

Это сделало Беларусь тогда, наверное, одной из самых санкционированных стран как минимум, Европы, ну и одним из мировых лидеров в этом смысле. Ну, наверное, за исключением абсолютно каких-то маньячных режимов. Поэтому это просто то, к чему был тогда готов Запад. И, честно говоря, сложно было ожидать за ту степень внутренней брутальности чего-то большего, учитывая международную практику. Тут даже нет вопроса о каких-то нормах мировых, это всегда политические решения, но практика была такова.

– Давайте поговорим про выборы 2020 года. Насколько неожиданными были масштабы протеста против фальсификации выборов?

– Вот вы сформулировали вопрос очень интересно, потому что масштабы протестов против фальсификации выборов были в целом ожидаемыми. Все предсказывали, что десятки тысяч человек будут протестовать против фальсификации выборов, что это вряд ли будет протест, собранный в одной точке. Это было видно примерно в середине лета точно, может быть, и раньше.

И так оно и произошло. Массовый всплеск народного недовольства, когда в протесты включились сотни тысяч, случился не из-за фальсификации на выборах, а после того, как власть применила непропорциональное насилие. И вот тогда число протестующих увеличилось примерно раз в 10. И вот это было слабо предсказуемо. Никто не предсказывал такого масштаба пыток в Беларуси в XXI веке, никто не предсказывал такого масштаба насилия. Поэтому, естественно, никто не предсказывал такого масштаба протестов. Масштаб первичных протестов 9, 10, 11 августа – он укладывался в то, что мы видели в 2006-2010. Это десятки тысяч человек, это немало. В этот раз они не были собраны в одном месте из-за того, что власть к этому приложила усилия.

Но это не было что-то выбивающееся из исторической логики. Особенно учитывая, что в 2020 году этому предшествовала действительно беспрецедентная политизация. Эта политизация была видна с конца мая как минимум, когда появились такие неожиданные кандидаты.

Поэтому все ожидали чего-то массового в день выборов – так или иначе. Поэтому тут вопрос дистанции. В 2019 году это не выглядело как что-то предсказуемое. В середине 2020-го уже было понятно, что мы движемся к очень серьезной заварушке. У меня, мне кажется, в июне вышла статья о том, что страна идет к крови. Я не предполагал, что так масштабно.

– Почему Лукашенко решил пойти на столь откровенные репрессии?

– Я думаю, это сочетание нескольких факторов. Во-первых, его первого в жизни электорального поражения. Он не проигрывал выборы, по крайней мере в независимой Беларуси; он однажды проиграл парламентские выборы в конце Советского Союза, был такой случай. Но в целом он не проигрывал выборы с тех пор, и это был значимый шок, на который он отреагировал очень нервно, но из-за пропорции этого шока реакция была куда более нервной, эмоциональной, жесткой, чем в 2010. Понятно, что стояли вопросы о его власти, в отличие от 2010 года, 2006 года и других белорусских протестных всплесков. Я думаю, что здесь еще имел значение фактор безнаказанности, “отвязанности” белорусских силовиков, которым дали полный карт-бланш на действия, которые они совершали.

Я далек от мысли, что Лукашенко лично приказывал бить каждого конкретного протестующего дубинкой. Он просто создал такую атмосферу, когда садистские приказы стали воплощаться наиболее садистскими людьми. И это привело к трагедии.

– Как эти выборы изменили восприятие Беларуси глобально в мире?

– Сами эти выборы, безусловно, с одной стороны, подняли Беларусь в повестке дня так высоко, как она еще никогда не была до этого. В частности, об этих протестах писали долгие месяцы все международные медиа. И в этом смысле создалась такая дуальность восприятия Беларуси. С одной стороны – протестующий, свободолюбивый народ и его альтернативное политическое руководство, уже международно признанное. А с другой стороны – брутальный, одиозный режим. Все это в том или ином смысле существовало и раньше – кроме общепризнанного легитимного оппозиционного движения – но попало в повестку дня в куда большей степени, чем раньше.

Но куда больше, я думаю, на имидж Беларуси в итоге повлияла война и соучастие в войне, к сожалению. И поэтому эффект такого образа “народа-борца за свою свободу” был затемнен опытом соучастия белорусского государства в войне. И учитывая, что далеко не все помнили 20-й год или знали о событиях 20-го года, дифференциация произошла не у всех в головах. Поэтому Беларусь нередко воспринимают просто как продолжение России, которое помогает ей в войне. И лишь у людей глубоко политизированных сохраняется, благодаря 20-му году, эта дуальность восприятия – что белорусы не совсем в той же корзинке, что и белорусский режим.

– Какие сценарии сейчас могут развернуться на фоне подготовки Лукашенко к январским “выборам”?

– По внутренней политике белорусской сегодня не так много сюрпризов – [возможные сценарии] так или иначе связаны с неким внешним контекстом. К внешнему контексту отношу такие факторы, как здоровье Лукашенко, потому что оно внешнее по отношению к белорусской политической системе. Что-то просто произойдет или не произойдет. А второе – это, разумеется, контекст региональный. Все это достаточно непредсказуемо. Мы не знаем, во что воплотятся попытки Трампа помирить Россию и Украину. Мы не знаем, когда здоровье Лукашенко начнет давать сбои, которые будут иметь политические последствия.

А внутри самой страны, вне этих внешних влияний, все довольно заморожено. Поэтому “белорусские выборы” сегодня не являются резервуаром интриги. Там больше нет сюрпризов. Они теперь мало отличимы от “выборов” в таких странах, как Китай, Северная Корея, Туркменистан. Там проходят выборы, но я не уверен, что кто-то ждет от них сюрпризов.

Кто-то задает вопросы о том, что изменится. Какие удивительные события могут произойти в связи с этими “выборами”. Скорее, они могут для Лукашенко открыть некое окно – после них около четырех лет не будет электоральных кампаний, по крайней мере, запланированных. И это более свободное поле для экспериментов. Если откроется еще одно окно, связанное с переговорами с Западом, с каким-то потеплением отношений с Западом, может быть, с отменой санкций, связанных с войной, если война будет прекращена – то, конечно, в такой парадигме Лукашенко может начать какие-то эксперименты с внутренней политикой. Неглубокие.

Я думаю, что уроки 20-го, 10-го годов он выучил. Но отпустить политзаключенных – это, в принципе, я думаю, становится возможным в ближайшие 3-4-5 лет, учитывая все остальные возможные повороты от региональной ситуации – но это все уже мало зависит от самого хода выборов, который в целом сейчас выглядит предрешенным.

– Можно ли ожидать какой-либо консолидации оппозиции внутри или за пределами страны?

– Внутри Беларуси оппозиция осталась в основном в форме политзаключенных. Есть несколько политиков, которые отошли от дел, которые вышли из тюрем и показывают какие-то признаки – не знаю, даже не жизни, а просто того, что они еще существуют. Иногда дают какие-то комментарии. Но политическая жизнь в стране сейчас невозможна, поэтому о консолидации или активизации оппозиции до какой-то умеренной либерализации говорить сложно.

За пределами страны – вопрос степени. Белорусская оппозиция в изгнании сегодня более консолидирована, чем любая другая оппозиция в изгнании. И поэтому у нее есть признанный лидер. То, чего нет в Венесуэльской, российской оппозиции в изгнании и так далее.

Означает ли это, что они могут консолидироваться еще сильнее? Я не уверен, что им это нужно. Потому что сейчас нет каких-то электоральных кампаний, нет понятных поводов объединяться. Там есть люди с разными взглядами. Непонятно, почему они эти разные взгляды должны прятать, ради чего. Поэтому там процессы взаимных дискуссий, споров, иногда расколов. Это естественное, органичное существование оппозиции в изгнании, когда нет реального шанса прямо сейчас победить. Поэтому энергия уходит, в том числе, на выяснение отношений. Но при этом они, повторюсь, на фоне других оппозиционных движений в изгнании, сохраняют признанное лидерство Светланы Тихановской. Даже ее оппоненты ее признают как лидера движения. И пока это так, я не вижу поводов дополнительно искусственно повышать градус консолидации.

– Поговорим про региональный контекст – насколько глубоко Беларусь зависима от России, особенно в военном и экономическом плане?

Очень глубоко. Тут сложно в чем-то измерить. Но если мы воспринимаем эту зависимость как некий спектр – по этому спектру Беларусь все последние 30 лет, до 2020 года, так или иначе шла в сторону некоего обособления, строительства собственной идентичности, даже вопреки режиму Лукашенко. А иногда он этому способствовал. В сторону диверсификации экспорта и построения менее зависимой от российских ресурсов экономики.

В 2020 году все эти тренды стали либо на паузу, либо были наоборот обращены вспять. И последние годы в военной точке зрения, и с политической, и с экономической, и с культурной, и с информационной, Беларусь становится все более и более зависимой. В чем измерить эту зависимость, я не знаю.

Я думаю, что с точки зрения военно-политической, как вы поставили этот вопрос, мы сегодня довольно близки к статусу государства-сателлита. Это будет, наверное, наиболее правильным описанием ситуации. Это недалеко от того, чем была Польша или ГДР в годы Холодной войны в отношении Советского Союза. Это страны с очень-очень урезанной автономией во внешней политике, которые сохраняют формальную государственность, сохраняют какие-то свои интересы, которых они придерживаются внутри общей магистральной линии своего московского начальства, и пытаются отставить какую-то дозу своей автономии. Но в целом весь мир понимает, что в случае, если у Москвы будет стратегический интерес каким-то образом использовать эту территорию или армию, – это будет сделано.

Как с любым движением по спектру, по нему можно двигаться в разные стороны. Так же, как Польша и Германия прошли разные фазы зависимости и вассалитета от Советского Союза – Беларусь в теории может от этого освободиться.

– Как изменилось отношение Польши и стран Балтии к Беларуси после событий 2020 года?

– К Беларуси, я думаю, отношение изменилось не радикально. В том смысле, что в этих странах сохраняется дуальное восприятие, что есть “хорошая” Беларусь и “опасная” Беларусь.

Хорошая Беларусь представлена ее людьми, ее оппозиционными структурами. И есть опасная Беларусь, которая зависит от России, которая является ненадежным даже собеседником, не то, что партнером. Просто повысился градус этого всего. Градус поддержки гражданского общества и беларусов – и градус попыток изолировать белорусский режим. Есть какие-то флуктуации внутри этого пространства.

Польша относится более лояльно к миграционным потокам из Беларуси. В том числе потому, что в Литве даже меньшее количество беларусов ощущается как пропорционально намного больший приток людей, чем в Польше. И плюс культурная дистанция чуточку не та. И языки более похожи – польский, белорусский, русский – чем с литовским. Поэтому от белорусской диаспоры в Литве вы можете услышать чуть больше настороженности по поводу мер литовского государства в отношении мобильности беларусов, разрешения на проживание, проверок, связанных с этим, изучения биографий людей и так далее. В Польше с этим все пока более лояльно.

Но в целом тренд, который мы обозначили в начале разговора, о том, что война, увы, смешивает эти контексты и препятствует дифференциации подходов к белорусам и к белорусскому государству, затронул, конечно, и Польшу с Литвой, и с Латвией, и с Эстонией. Потому что все-таки приоритетом стала унификация санкций и выстраивание полноценного изоляционного кордона вокруг белорусской территории, даже если это бьет по интересам белорусских граждан, к которым у этих стран претензий даже может не быть. Просто приоритет стал таким.

И в этом смысле часто интересы белорусов становятся побочной жертвой желания этих стран максимально изолировать, нанести максимальный урон белорусской власти. Это тоже, увы, следствие войны. И чем дальше мы от 20-го года, тем сложнее адвокатировать дифференциацию политики по отношению к людям и к режиму.

– Насколько велика угроза от наращивания военного потенциала, включая ядерное оружие в Беларуси, для региона?

– Любое распространение ядерного оружия в новые страны, особенно страны с такими предсказуемыми руководствами – это угроза. Поэтому если в Беларуси уже есть ядерное оружие или если оно появится, то это, конечно же, риски для соседей. Особенно учитывая, что в принципе в Беларуси есть носители этого ядерного оружия, которые могут его доставить на территории соседних стран. Те же “Искандеры”, самолеты, которые были переоборудованы под работу с ядерными боеприпасами. Поэтому, конечно, это угроза. И эту угрозу эти страны пытаются сдерживать, в том числе через наращивание американского присутствия у себя и других стран НАТО, через фортификацию границы и так далее.

В остальном все понимают, что Беларусь обладает ограниченной субъектностью в этих вопросах. И так или иначе источник угрозы – это Россия. И в целом все зависит от политической воли Кремля, а не от того, где конкретно сегодня размещены те или иные боеприпасы, в Смоленской области или в Могилевской. По большому счету, это стратегического значения или перемены для Европы не несет. В первую очередь имеет значение фаза отношений с Кремлем.

– Можно ли говорить о Беларуси как о марионетке России? Или все-таки у Лукашенко есть еще какая-то своя политическая стратегия?

– Беларусь, безусловно, является все же больше сателлитом России, мне нравится это слово больше. Марионетка подразумевает некую неспособность передвигаться самостоятельно – вот тут у меня есть вопросы. В случае ослабления России, исчезновения сегодняшнего российского режима, Беларусь никуда не испарится. И марионетка внезапно может обнаружить в себе “ноги, руки” и так далее.

Поэтому я думаю, что собственная стратегия – это слишком громко сказано, но собственные интересы, отличные от Кремля, у Лукашенко есть. И вообще базово в эту пару союзников заложено очень глубокое фундаментальное противоречие интересов. Потому что у Кремля это интересы расширения своего влияния, доминирования, в том числе и своих границ, и в первую очередь за счет своих соседей и ближайших.

А у Лукашенко – это сохранение своей власти в своей стране. Поэтому это противоречие много раз приводило к конфликтам. Оно сегодня стоит на паузе, потому что у России превалируют другие интересы. Но в целом оно никуда из потенциала отношений не уходит. Поэтому это вопрос времени, когда оно снова проявится в той или иной мере. И поэтому я считаю, что у двух стран, у двух вождей, у двух режимов есть существенное различие в их стратегиях политического выживания.

И поэтому о том, что это какая-то финальная стадия марионеточности, я говорить не могу. Мы это видим даже сейчас по риторике вокруг войны. Лукашенко ни разу не выступал за то, чтобы Россия достигала своих целей в Украине. Ни разу не говорил, что “было бы здорово, если бы Украина была демилитаризована и Россия взяла Киев”. Он всегда выступает за какие-то формы перемирия, остановки боевых действий и так далее. Даже на уровне риторики, в самом важном для России вопросе. Поэтому я думаю, что некоторая разница в интересах есть.

– Как вы оцениваете нынешнее место Беларуси в глобальной политике?

– Беларусь не является фактором глобальной политики или игроком на этом глобальном поле. Беларусь находится в одной из самых турбулентных в мире конфликтных зон. И поэтому она имеет значение в том числе для всего мира. Потому что она является даже не косвенной, а по сути прямой соучастницей этой войны.

Но учитывая то, о чем мы с вами говорили, зависимость от России, ограниченность собственных ресурсов, собственной автономии, говорить о какой-то субъектности прямо сейчас, тем более глобальной субъектности, мне сложно.

– Давайте поговорим про роль диаспоры. Насколько эффективна белорусская диаспора США в других странах в борьбе за демократическое будущее Беларуси?

– Для меня загадка, как диаспора может в принципе быть эффективна в борьбе за демократическое будущее. Диаспоры могут решать какие-то более прикладные и небольшие задачи, связанные со своим правовым положением, с лоббизмом каких-то санкций, мобильности той же. И здесь белорусская диаспора ограниченно эффективна, как мы видим по многим ограничениям, которые вводятся против белорусов – визовым и так далее. Но какие-то проблемы удается решать. Держать белорусский вопрос в фокусе в столицах соседних стран получается в целом. В Америке – не знаю, не уверен, что получается, учитывая важность Беларуси для Америки и размер белорусской диаспоры. Я сомневаюсь, что то количество активных белорусов в Америке, которое есть, могло бы с израильским, армянским и другими лобби, которые есть среди других диаспор, конкурировать. Поэтому думаю, что белорусская диаспора в целом делает, особенно после 20-го года, больше, чем сравнимые с ней диаспоры. Потому что сохраняется этот заряд политизации, сохраняется еще какая-то степень международного внимания, которое не было до 20-го года. Но я тут и не ожидал бы каких-то чудес.

– Существуют ли еще какие-то реальные инструменты давления на режим Лукашенко со стороны Запада?

– Есть некоторые санкции, которые не были еще введены. Например, полная заморозка корреспондентских счетов Национального банка, отключение оставшихся белорусских банков от SWIFT, торговая блокада в Европе.

В целом, это уже не повлекло бы за собой такого ущерба, как те санкции, которые были уже введены. Большую часть своего санкционного потенциала Запад исчерпал. В этом смысле самыми эффективными санкциями против Беларуси являются санкции против России. Тут, конечно, непаханное поле работы. Понятно, что и теневой флот, и системы обхода санкций, и расчетов, и так далее. Можно еще вторичные санкции придумывать.

Но поскольку Беларусь в экономическом смысле сегодня является – нельзя сказать, что продолжением России, но общей частью одной экономической системы с ней – нелепо ожидать, что можно изолированно наказать только Лукашенко, не задевая Россию. Это как пытаться повлиять на Кадырова, не влияя на Путина. Это не под силу международному сообществу, пока Россия находится в достаточно устойчивом положении. Поэтому думаю, что сегодня Запад немного может сделать для реального давления.

Я не воспринимаю как реальное давление символические меры вроде закрытия посольств, ордеров Гаагского трибунала и прочих символических санкций. Все это имеет просто характер щелчка по носу.

– Какими вы видите перспективы смены власти в Беларуси?

– Они туманны для меня. Я не знаю, как сменится власть в Беларуси. Мы видим на примерах многих стран, включая Сирию совсем недавно, что это может произойти абсолютно спонтанно при всей разнице ситуации. Я думаю, что логичнее всего было бы ожидать комбинации факторов ослабления российской роли, влияния и помощи белорусскому режиму, старения Лукашенко, какого-то оживления белорусского внутреннего гражданского общества уже по отходу от шока 2020 года. А может, все закончится послезавтра, если Лукашенко “поскользнется”.

Поэтому здесь все действительно очень шатко. С такими режимами сложно заглядывать в будущее. Просто в последние годы внешний фактор стал доминирующим. И поэтому слишком многое зависит от того, в какой форме будет Россия через год, два, пять и так далее.

– Какой Беларусь может быть через 10 лет, если нынешний режим Лукашенко сохранится и если он падет?

– Она может быть абсолютно разной. Правда, я бы хотел дать какой-то более конкретный ответ. Но я за последний год поучаствовал, наверное, в пяти упражнениях по строительству сценариев. И всегда меню этих сценариев на 5-10 лет вперед очень пестрое. Можно представить себе хорошие сценарии демократизации Беларуси за эти 10 лет, какой-то европеизации. Даже вступление в Евросоюз при хороших раскладах, связанных с ослаблением и поражением России. Можно представить себе дрейф в абсолютно другую сторону, к такой «абхазизации» Беларуси, когда мы становимся [независимыми] по факту только номинально, имея атрибуты суверенитета. И уже не имеет значения, какая фамилия у формального руководителя этой территории. Поэтому весь этот спектр сценариев реален. Потому что существует неразрешенное базовое политическое противоречие, которое обнажилось в 2020 году. И вопрос лишь в том, удастся ли силам авторитарной реакции Лукашенко, Путину и их преемникам сдерживать этот конфликт, решать его как-то, или он опять выплеснется иначе. Поэтому у меня нет, к сожалению, какого-то кристального шара, чтобы ответить на этот вопрос.

– А какие ошибки, на ваш взгляд, допустили белорусские демократические силы за последние десятилетия?

– Десятилетия – это большой вопрос, потому что за эти десятилетия демократические силы несколько раз обновили свой состав принципиально. Я не думаю, что здесь вообще уместен дискурс об ошибках, потому что он подразумевает, что если бы они что-то сделали иначе, они могли бы победить. Я не уверен, что победа, учитывая все обстоятельства, роль России, важность Беларуси для России, была прямо в зоне доступа, если бы они повели себя иначе.

Если мы говорим о каких-то ранних стадиях, в 1994 году, наверное, не хватило единства, но сила рессентимента, постсоветской ностальгии была настолько велика, что я сомневаюсь, что демократическая позиция могла с ней тогда справиться.

В 1996 году, возможно, не хватило решительности в отстранении Лукашенко от власти путем импичмента, и, наверное, это могло пустить историю по другому пути, но, повторюсь – тогда слишком много аргументов, факторов работало на Лукашенко: его популярность, поддержка России и разрозненность его оппонентов. Дальше знаковых развилок в истории Беларуси до 2020 года, наверное, и не было.

В 2020 году, многие говорят о каких-то недостаточной решительности, надо было, я не знаю, “брать вилы, автоматы” и так далее – но это игнорирует природу того протеста, который был принципиально не насильственным, антинасильственным. Люди вышли протестовать против насилия, и внушить им, что они сейчас должны штурмовать тюрьмы и дворцы, было непосильной задачей для любой оппозиции, любых демсил. А те люди, которые пробовали повернуть протест в эту сторону, моментально этим же протестом изгонялись как провокаторы.

Поэтому, думаю, что с тем историческим материалом, который был, каких-то стратегических глобальных ошибок допущено не было. Я думаю, что эволюция оппозиции была цепочкой реакций на естественный ход истории, поэтому, честно говоря, я не готов ее в чем-то сильно упрекать. По мелочам мы можем рассуждать о правильности фокуса в каждую конкретную секунду на каких-то вещах – нужно ли сейчас думать о санкциях или лучше думать о политзаключенных и так далее – но, повторюсь, на фоне масштаба десятилетий это меркнет.