«Тридцать лет назад начались мои самые любимые три дня в учебнике российской истории. Эти три дня были счастьем, гордостью и любовью», — написала о событиях августа 1991 года журналистка, фотограф Виктория Ивлева.
И хотя многие сейчас, в годовщину событий, писали именно о политическом и историческом контексте, те три дня могут претендовать на самую интересную главу не только в учебнике истории, но и, к примеру, в учебнике социолингвистики. Ведь именно они в каком-то смысле начали новую языковую эру — и речь тут не только о политическом языке, но и самом обычном повседневном.
В 2011-2012 году многие отмечали необычайную языковую креативность митингов на Болотной: плакаты, неологизмы, обыгрывание цитат, рождение мемов. В каком-то смысле языковое творчество стало визитной карточкой российского современного протеста, вся эффективность которого уходит часто именно в слова и интеллектуальные игры.
Однако сама способность говорить на этом особом митинговом языке — интеллектуальном, точном, остроумном — зародилась именно тогда, в те самые три дня у Белого дома. И именно тогда, тридцать лет назад, свобода языкового творчества в каком-то смысле помогла отстоять другие свободы.
Такое видение событий тех дней — не просто субъективный взгляд. Эти выводы подтверждают специалисты. Сотрудницы Института русского языка имени Виноградова РАН Нина Розанова и Маргарита Китайгородская все три дня провели у Белого дома с диктофонами на шее. Они жадно записывали все вокруг: рождающиеся прямо там частушки на злобу дня, кричалки, лозунги, рифмы. Всю жизнь они занимались тем, что изучали язык города: заходили с диктофонами в магазины, электрички, на рынки, стояли в очередях. Когда узнали о путче, сразу поняли: надо идти! Родственники и коллеги отговаривали, боялись. Но лингвистки ничего не испугались — и не пожалели. «Поражал колоссальный творческий потенциал, который вырвался наружу, — с восхищением рассказывала мне Нина Розанова несколько лет назад. – Это проявлялось во всем. Бесконечные шутки, частушки, гармошка играла, сочиняли прямо на ходу. Плакаты были самодельные, рисовали и придумывали надписи тут же. Сейчас, на организованных митингах, все это исчезло».
На ходу придумывались и авторские неологизмы:
Хунте
Нам порядок обеспечен,
Комитет нам друг и брат!
Он немного пиночетен
И слегка хусейноват.
(Владимир Орлов // ЛГ. - 1991. - 19 авг.)
Удивительно, но образцы языковой игры того времени мы помним до сих пор. Мемы 90-х, вопреки самой летучей природе мема, остались в народной памяти и в истории.
Среди них, например, фраза «Забил заряд я в тушку Пуго…». Она родилась именно тогда, в августовские дни 1991 года. Она посвящалась министру внутренних дел СССР, члену ГКЧП Борису Пуго, который после провала путча покончил с собой. Другой пример отсылки к классике: «Врагу не сдается наш гордый Борис, пощады не жди, Хасбулатов!»
Еще один знаменитый образец народного творчества — «Кошмар, на улице Язов!» (Дмитрий Язов - член ГКЧП, министр обороны). Газета «Коммерсант» отмечает, что эта шутка появилась несколько раньше новостей о размещении войск на улицах центра Москвы в августе 1991 года. Она возникла примерно в то же время, когда в видеосалонах появились фильмы о Фредди Крюгере и, возможно, была связана с падением престижа службы в армии. Однако мемом эта фраза стала именно во время путча.
Рождались в большом количестве новые слова, аббревиатуры. Например, придуманный Александром Невзоровым «ебелдос» (сторонник Ельцина – Ельцин, Белый дом, Свобода). Ходили слухи, что Ебелдосом кто-то даже назвал ребенка.
Лингвистки, дежурившие у Белого дома все три дня, отмечают и еще одну особенность: эта взрывная, творческая языковая среда поражала еще и разнообразием регистров. Ведь к Белому дому пришли самые разные люди.
«Те три дня у Белого дома, — вспоминала Нина Розанова, - запомнились еще и непривычным многоголосием, полифонией. Речь интеллигентов и работяг, провинциалов с полным набором диалектизмов и иностранцев с полным набором акцентов. К вечеру 19-го поняли, что надо организовывать баррикады. И появились ребята, служившие в армии, просто военные. Вот тогда мы очень много услышали военного жаргона. А люди сугубо гражданские поневоле начинали осваивать этот пласт. Одна женщина все никак не могла запомнить названия военных машин, парни ее поправляли».
Диалоги, записанные в те дни у Белого дома, можно найти в книге Китайгородской и Романовой «Языковое существование горожанина». Вот один из них:
(Записано 19.08.91 на площади перед Белым Домом. Пожилая женщина Г. рассказывает о последних событиях)
Г. А новая информация/ это то/ что/ десантники щас рязанские здесь//
Д (муж.). А что это значит?
Г. Ну они перешли на сторону-у... восемь этих самых/ да... на-а... как они... не...бэ...мэ... как они? Нет-нет...бэ... мэ...это самое... как они?
В (муж., подсказывает). Бэ-тэ-эры//
Г. Нет/ даже не бэ-тэ-эры// По-другому они как-то называются//
Е (муж.). БМП//
Г. БМП// Сэршенно верно// А-а... ай... это самое м-м... дивизия... не дивизия/ а-а... гарнизон/ перешел/
Д. Рязанская
Г. Не рязанская/ это рязанская вот она// А гарнизон/ в это самое... как он? Кан[т'э]мировский был//
В. Та... та дивизия/ которая в свое время спасла/ от бериевского переворота//
Г. Ну это черт с ним/ с Берием// Вось... десять та... этих самых танков пришло//
Еще одна важная примета того времени — проникновение мата и грубой лексики в публичную среду, снятие табу. Вспоминают, как вся Пушкинская площадь, узнав по громкоговорителю о конце путча, дружно и долго скандировала: «П.ц, п.ц!» Михаил Горбачев 21 августа 1991 года назвал членов ГКЧП «м.даками» и рассказал по ТВ, как в Форосе «он послал их туда, куда русские люди посылают». Так мат вышел в публичное пространство.
Да и не только слова-табу хлынули потоком в эту форточку, открывшуюся после десятилетий унылого, «застегнутого на все пуговицы» советского новояза. Это были и англицизмы, компьютерная лексика, и цитаты из американских фильмов, и даже слова-паразиты, которым раньше как будто не разрешали появляться. Язык наконец словно ожил, расправил плечи, стряхнул с них груз канцелярита, засмеялся, забурлил. Это был язык надежды — свободный, в одночасье лишенный ханжества, самоцензуры и лживой коросты. Но, видимо, не до конца веривший, что это надолго. Не случайно одной из шуток тогда стала пародия на послание Пушкина декабристам:
Товарищ, верь, пройдет она
Так называемая гласность,
И вот тогда госбезопасность
Припомнит наши имена.