Левое от правого нас впервые научила отличать революционная Франция, по расположению фракций в Национальной ассамблее. И вроде бы все поначалу было довольно просто и ясно. Левые были за прогресс, за права человека и гражданина, правые — за увековечение язв старого режима. Но очень скоро на площадь выкатили самое радикальное лекарство от перхоти, гильотину, и все окончательно запуталось. А сегодня эта путаница хуже, чем когда-либо.
Советский большевизм или коммунизм был, конечно же, достаточно левым, со всеми его идеями прогресса человечества и проектами улучшения судьбы угнетенных и обездоленных. То обстоятельство, что прогресс и улучшение осуществлялись в основном путем массового кровопролития и подавления, вполне совпадает с тактикой французских предшественников, хотя и шире по масштабам.
Немецкий нацизм, экстремальная разновидность фашизма, то есть экстремизм в квадрате, был правым и выдвигал в качестве образца мифические времена чистоты расы и помыслов. И однако, в отличие от менее воспаленного фашизма, ему были присущи вполне радикальные черты, сближающие его с левыми: революционность, склонность к мобилизации масс, пламенная риторика — или демагогия, в зависимости от точки зрения. А также, конечно же, готовность идти к цели через горы трупов.
Советский режим, с другой стороны, разделавшись с левыми эсерами, стал приобретать отчетливо правые черты, особенно после подавления новой экономической политики. Это - этатизм, прямо противоречащий идеям классиков марксизма об отмирании государства, культ вождя, возрождение национальной эмблематики и даже, в критической ситуации, заигрывание с церковью.
Интересно отметить, что подавление личности в условиях нацизма, если исключить самые тяжелые годы войны, никогда не было таким тотальным, как при сталинизме. Последний мог уничтожить любого под предлогом заражения чуждой идеологией, тогда как для заражения чуждой расой нужны были несколько более материальные свидетельства.
Такое взаимоподобие крайнего левого и правого флангов, казалось бы, обрекло дихотомию политического спектра на полную непригодность.
Тем не менее, в странах, где экстремизм остается маргинальным, правизна и левизна по-прежнему сосуществуют как некие политические фокусы и чередующиеся полюса притяжения. Во многих европейских странах умеренно левые социал-демократические правительства регулярно сменяются умеренно правыми христианско-демократическими, и их программы никого не путают.
Интересно, что в США, где эта же примерная полярность представлена противостоянием республиканской и демократической партий, она, в сравнении с европейской, заметно сдвинута вправо.
На всю эту историческую путаницу наложил отпечаток еще и развал коммунистического лагеря. Постсоветские коммунисты, хотя формально левые, тянули назад, к испытанным устоям, тогда как правые либералы или, по крайней мере, те, кто себя за них выдавал, звали вперед, к сияющим реформам. В конечном счете всплеск национализма стер большую часть этой разницы.
Интересные смены вех произошли на Западе, где многие левые конца 60-х переметнулись далеко вправо. Но куда знаменательнее случай, к примеру, так называемых «детей Солженицына» во Франции во главе с Бернаром-Анри Леви, которые сменили ряд своих позиций на более типичные, не отрекаясь от «левой» самоидентификации. Примерно то же произошло с одним из самых известных американских журналистов Кристофером Хитченсом.
Но, конечно же, ни левизна, ни правизна не являются залогом правоты. Единственное, что может послужить таким залогом, — это моральный компас, у которого страны света совершенно иные.
