Даже тем, кто чуть моложе меня, реального «эффекта Солженицына» до конца не понять — того, который произвел «Один день Ивана Денисовича» практически на всех поголовно, в том числе и на достаточно пустоголового подростка, каким я был в ту пору. Казалось, на глазах у нас обрушилась стена, — для одних к счастью, для других наоборот, — и воздвигнуть ее заново уже не было никакой возможности.
Но вожди тем не менее пытались. И на протяжении последующих десяти лет или около того Солженицын в своем поединке «теленка с дубом», за которым с замиранием сердца следил весь просвещенный мир, был для меня и людей моего круга кумиром и культурным героем. Потом на смену пришли другие, но настоящих приобретаешь только в юности.
Буквально за два дня до отъезда я, сидя на прокуренной московской кухне, лихорадочно читал «Архипелаг», прекрасно понимая, что очень скоро смогу это сделать где-нибудь на лавочке летнего сквера в Вене без всяких проблем. Но промедление казалось преступным.
Я не могу в точности вспомнить момент, когда нахлынуло разочарование. Наверное, сомнение стало закрадываться уже при чтении сборника «Из-под глыб» – с его призывом к всеобщему покаянию, но почему-то с ненужным упором на покаяние других, хотя такое движение души обычно куда лучше действует примером, чем призывом.
А может быть – при перечитывании манифеста «Жить не по лжи», пафос которого многократно опровергают мемуары о теленке и дубе с их последовательной метаморфозой коллективного подвига в личный и многократными уклонениями от правды.
Рубежом полного отторжения стала, конечно, знаменитая речь писателя на выпускной церемонии в Гарварде с ее громовыми выпадами против Запада, светского государства и свободы слова. По этому поводу мне впервые за многие годы вспомнились слова Виссариона Белинского: «Проповедник кнута, апостол невежества, поборник обскурантизма и мракобесия... — что Вы делаете?!!»
Это странное родство с поздним Гоголем стало особенно отчетливым в пору поучений России, в ссадинах выбиравшейся из-под развалин тоталитаризма, – поучений, в которых Казахстан, одна из самых кровавых жертв большевизма, был объявлен «мягким подбрюшьем» России. А уж о таких выходках, как предисловие к книге безумного предтечи академика Фоменко, провозгласившего всю мировую историю русской (этруски — «это русские»), даже вспоминать стыдно.
Апофеозом позора стало, наверное, триумфальное возвращение в Россию на «царском поезде». Тут уже сквозит сходство не с Гоголем даже, а с карикатурой на него под пером Достоевского – Фомой Фомичом Опискиным («Россия меня знает»).
Как получилось, что в конце жизни писатель не нашел ничего достойного похвалы в разрушителях тоталитаризма, пусть и демонстративно слабых и непоследовательных, Горбачеве и Ельцине, но покорно принял орден из рук бывшего офицера КГБ, чья карьера «разведчика» сводилась к преследованиям диссидентов в Питере и доносам на посольских жен в Дрездене? Похоже, Александр Исаевич всю жизнь страдал острым дефицитом рефлексии, неспособностью бросить на себя критический взгляд со стороны. Великому человеку без этого не обойтись, а для великого писателя это просто гибель.
И тем не менее того памятного десятка лет, когда Солженицын был «нашим всем», когда к нему были с надеждой устремлены взгляды каждого, кому была небезразлична судьба страны и тех, кто в ней жил, из памяти и из истории уже не вычеркнуть.
Кумир оказался слишком по-человечески слабым, но других у нас тогда не было. В каком-то смысле смерть Солженицына — это последняя смерть человека, еще не перебравшегося на другой берег истории. Когда-нибудь мы научимся смотреть на покинутый берег без корректирующих очков, как розовых, так и черных, и воздадим ему по заслугам.
