Казахская культура на удивление легко и органично вписалась в глобальную культуру постмодернизма, считает профессор антропологии из Стэнфордского университета Алма Кунанбаева – «Продемонстрировав, – подчеркивает исследователь, – издавна присущий ей инклюзивизм».
Один из последних примеров тому – концерт «Волшебные песни вечной степи» (Magic Songs of the Eternal Steppe), который пройдет в Вашингтоне в Центре имени Кеннеди. «Сары Арка» (Золотая степь) Курмангазы и «Зима» из «Времен года» Вивальди» – вот лишь два названия в обширной программе, подготовленной Казахским национальным оркестром народных инструментов имени Курмангазы и Казахским национальным хором имени Байкадамова. На днях выступивших с той же программой на сцене нью-йоркского Карнеги-холла.
Как же звучат домбра и кобыз в глобальном культурном пространстве 21-го века? По мнению Кунанбаевой, случилось так, что казахская музыка – и не только музыка – стала в наши дни символом всего многообразия евразийских культур. В особенности – кочевых…
Почему?
«Эти мелодии, – писал (в конце 20-х годов) Ромен Роллан исследователю и собирателю казахской музыки Александру Затаевичу, – совсем не показались мне чуждыми, далекими». «Очевидно, – так объяснял свое впечатление автор «Жана-Кристофа» и «Жизни Бетховена», – они родственны той европейской музыкальной флоре, которую некогда вытеснила и заглушила ученая музыка».
Эти слова французского писателя и вспомнила профессор Кунанбаева, когда корреспондент Русской службы «Голоса Америки» задал ей вопрос, с которого обычно начинается разговор о казахской музыке: почему она так не похожа на музыку соседних народов?
Казахские симфонии Бетховена
Алексей Пименов: Мне не раз доводилось слышать в Казахстане: «Наша музыка – совсем другая».
Алма Кунанбаева: Некоторые качества казахской музыки обратили на себя внимание очень давно. О них-то и писал Ромен Роллан, познакомившись с уникальной коллекцией казахских напевов в записи Затаевича. Услышав нечто экзотическое, люди, воспитанные на классической европейской музыке, сразу относят его, что называется, в известную обувную коробку – ту или иную. А услышав не то, что ожидали услышать, подивившись неведомому им богатству – говорят: «Да ведь это же лучшие образцы Шуберта!»
А.П.: Неизвестное – через привычное?
А.К.: Конечно. Помните сороковую симфонию Моцарта? Когда ее играет оркестр казахских народных инструментов, она звучит, как казахская музыка. И, кстати, очень хорошо играется на домбре. А с другой стороны – как говорил когда-то Затаевич, наша лирическая песня подходит миру. И поется она тем же бельканто, и (как также подчеркивал Затаевич) ничего не стоит превратить ее в оперу. Говорил он и о том, что если казахский кюй обработать, то это – готовая бетховенская симфония. И в этом он был не одинок – ведь и Рахманинов использовал лирическую казахскую песню в своих симфонических танцах…
Национальная по форме…
А.П.: Чем же объяснить это несходство с ближними и вместе с тем – близость к дальним?
А.К.: Встречный вопрос: почему мы смотрим на проблему именно так? Об этом давайте задумаемся. Помню момент на молодежном фестивале 1987 года, где московские комсомольские деятели обсуждали заявки и костюмы наших музыкантов. Предупреждая, кстати, что из Америки приедут шпионы и будут спрашивать, сколько мы получаем. И вдруг они обнаружили: кыргызская и казахская группа одеты одинаково – в белые девичьи платья. И спросили: а как же зрители будут отличать кыргызов от казахов? Тогда было решено, что кыргызки будут в желтых платьях, а казашки – в белых.
А.П.: И это – в 87-м?
А.К.: Да, представьте себе. И тренировка, и то, как нас держали в закрытых общежитиях, – все это было как в старые времена. Система работала очень жестко. Были объявлены 15 республик. И статус каждой надлежало подтвердить – постулируя не только единство земли и языка, но и так называемое единство культуры. Культуры понимались иерархически. Наверху – европейская. Утверждавшаяся – сверху вниз – через Старшего брата – русскую культуру, с ее театрами и консерваториями. Ниже – но тоже на достаточно высоком уровне – располагались древние письменные, аристократические культуры – грузинская и армянская. Потом – другие культуры. А в самом конце – кочевники. У которых тоже была своя иерархия. В общем, надо было быть непохожим на соседей. Чтобы иметь возможность сказать: «Это – наша земля, и на этой земле мы делаем то, чего вы (другие) не делаете». Продемонстрировав, иными словами, что мы – не множество локальных традиций, а единый народ.
А.П.: А на самом деле?
А.К.: А на самом деле – были диалекты, было многообразие. В том же Казахстане есть масса районов, где совсем не очевидно: чья это культура? То, что делали в Кызылорде, казахи до сих пор далеко не всегда воспринимают как казахское искусство. И на западе, у адаевцев, был – через Коканд – выход к культурам совершенно другого типа. И была своеобразная адаевская культура. А у кызылординцев – своя. Т.е. реальная картина – несравненно сложнее, чем нас учили…
Вода принадлежит всем
А.П.: Давайте теперь от идеологических клише перейдем к этой реальной картине. Что в ней главное?
А.К.: Появление на евразийском пространстве различных групп тюрков. Началось это в седьмом-восьмом веках, когда большая группа тюрков с Алтайских гор начала двигаться в сторону запада. Это феномен, удивляющий всех этнографов: откуда такое количество тюрков? Где они появились? Все сходятся лишь на том, что шли они с Алтая на запад.
Первая волна – это были огузские группы, имеющие отношение к сегодняшнему Азербайджану, Туркменистану и Турции.
А.П.: А казахи?
А.К.: Они были практически последними в этом ряду. (Точнее – предпоследними: последней волной были кыргызы.) Оседая в новых местах, они, естественно, оказывались в новом окружении. Иными словами, то, что мы воспринимаем как изначальные характеристики культуры, в действительности менялось – очень активно. И порой очень неожиданно…
А.П.: Но это – древняя история…
А.К.: А вот вам современный пример. Двадцать лет назад тувинское горловое пение было исключительно тувинским феноменом. И в качестве такового завоевало мир. А сегодня горловое пение широко распространено. Было ли оно распространено раньше среди монголов, казахов, кыргызов? Этого точно сказать нельзя. Но все дружно утверждают, что это и есть их древний звук – пришедший с Алтая.
А.П.: А вы как думаете?
А.К.: Я вспоминаю давние концерты на тюркских конгрессах, на которые приглашали, что называется, наших родственников с Алтая. Когда начиналось горловое пение, был шок.
Другой пример – танец «каражорга». Известен человек – появившийся и рассказавший, что в Монголии казахи танцуют такой танец. Рассказал – и изобразил нечто странное. Я, как и остальные, была обескуражена: ничего казахского в этом не было, а ассоциация с монгольским танцем орла была налицо. А сегодня казахи говорят: нас всегда объявляли народом без танца – по сравнению с узбеками, а мы наконец-то обрели свой танец!
А.П.: Так как же обстоит дело в действительности?
А.К.: Этого не понять, не учитывая мировоззрения кочевников. С точки зрения кочевника, земля – и особенно вода – принадлежит всем. Так и с горловым пением: песня, может быть, принадлежит тувинцам. Но контакт кочевника с землей дает право каждому использовать это как свой материал. И вот, десять лет назад, Едиль Хусаинов выпускает пластинку… Он использует старые музыкальные инструменты – и горловое пение. Для него это – казахское пение. И такие рода быстрые обмены происходили во все времена.
Вот наступает 19 век – Казахстан уже в контакте с Россией. Что значил этот контакт? Обескровленные кочевники теряют свои пастбища. Они вынуждены существовать в новой экономической системе: поставка товаров из России становится единственным источником приобретений – все традиционные ремесла заменены предметами российского фабричного производства. И это привело…
А.П.: Последствий-то, пожалуй, не перечесть…
А.К.: В числе прочего – к большим-большим ярмаркам. На которых присутствовали все – в том числе и музыканты. Где же заработать, как не на ярмарке! Там были татарские, казахские, русские музыканты. Балалайка звучала! Талантливые люди не могли не обменяться… звуком. Тембром! Вы же знаете, что одна из любимых песен у казахов – это «Дударай» (Мариям Жагор деген орыс кызы). И никто не задает себе вопрос: как это одна из самых популярных казахских песен поется от имени русской девушки? Которая говорит по-казахски! Кстати, стилистически «Дударай» вполне может звучать по-русски.
Музыка на экспорт
А.П.: Давайте теперь обратимся к двадцатому столетию. Оркестр имени Курмангазы появился в 1933-34 годах. В те годы развитие казахской профессиональной музыки представляло собой крупномасштабный государственный проект. И самые разные люди претворяли этот проект в жизнь. Что при этом было приобретено, а что утрачено?
А.К.: О деструктивных последствиях этого процесса написано много. Были унифицированы музыкальные инструменты: для совместного музицирования, которого у казахов не было. Они были вынуждены опираться на хорошо темперированный строй. Импровизации больше быть не могло: у всех должен был быть нотный текст. Перевод устной культуры на письменную – всегда катастрофа. И это было закреплено институтами – от детских школ и областных музыкальных училищ до консерваторий, отбиравших и отстругивавших самых талантливых музыкантов. Шлифовавших их на европейский лад.
А.П.: К чему это привело?
А.К.: Я, как и мои коллеги, потратила много сил, чтобы разрушить эту систему. Мы ее ненавидели. Ненавидели систему казахской попсы, созданной для эстрады. Мы были убеждены: народный, традиционный профессионализм намного дороже, намного важнее. Мы считали, что консерватория губит…
А.П.: Но ведь вы говорите, по существу, не только о попсе…
А.К.: Конечно! Я говорю о классе казахской музыки, сделанной на экспорт. На отчет. Для чужих! Я была уверена: если бы они только услышали, как звучит настоящая казахская музыка! Отсюда – и фольклорные экспедиции, и огромное количество пропагандистских концертов. И привоз музыкантов, которых мы позиционировали как равных Бетховену. Ведь Курмангазы в исполнении народного музыканта – это и есть Бетховен, а в исполнении попсового оркестра народных инструментов – это убитая, мертвая музыка. А мы пытались вытащить настоящую народную музыку. И я была в этом движении – до тех пор, пока…
А.П.: Пока?..
А.К.: Пока не обнаружила, что казахи это любят. Любят оркестры народных инструментов. Ведь многие вещи звучат с необходимой энергией только в оркестровом варианте. И, стало быть, дело не в том, как это соотносится с народной музыкой. И не в том, как это соотносится с европейской музыкой.
А.П.: А в чем?
А.К.: В том, что было создано новое музыкальное вещество. С другой энергетикой. И это – совершенно самостоятельный вид искусства. На территории Казахстана, с участием казахских реконструированных инструментов создан феномен, художественно убедительный. То, что они делают, высокопрофессионально. Я не могу сказать, что отношусь к этому легко. Опыт борьбы мешает восстановить эдакую легкую влюбленность во все это. Но это – мощный феномен. И это – казахский феномен.
А.П.: И вдобавок – советский феномен. А какой культурный проект воплощается в сегодняшнем Казахстане?
А.К.: Важно, что он воплощается при сохранении прежнего культурного кода. По Олжасу Сулейменову – возвысить степь, не унижая гор. И европейская музыка остается, что называется, неотъемлемой частью казахского музыкального парада. Репертуар казахского оркестра народных инструментов показывает, что играть они могут все, что угодно. Причем играть блестяще!
А.П.: Казахское культурное наследие становится частью американского культурного многообразия. Не в последнюю очередь – усилиями Казахско-американской ассоциации. Какие вы видите успехи на этом пути, и какие трудности?
А.К.: Казахская культура находится в совершенно новой ситуации. Раньше существовал Запад, и существовала большая советская империя: между ними и шло соревнование. Теперь – не так: есть классическая музыка, и есть другой пласт – массовая западная культура. Чтобы завоевать музыкальное пространство, надо искать ниши, еще не занятые.
А.П.: Какие, например?
А.К.: Я бы сказала, что казахская культура позиционирует себя как своеобразный авангард всех кочевых культур Евразии. Но ведь необходимо быть попросту услышанными: достичь слуха западного слушателя. Мягкий звук сольной домбры едва ли для этого подходит. Но вот выходит казахский оркестр. В национальных костюмах. А играет, скажем, симфонию Бетховена. И вот это, как говорится, фишка.
