После начала полномасштабного вторжения в Украину работать в СМИ в России становится все труднее. Журналистов в России задерживают, обыскивают, арестовывают и приговаривают к реальным многолетним срокам, а редакции признают «иностранными агентами» и «нежелательными организациями». Многим из наших коллег пришлось покинуть Россию из соображений безопасности. Однако некоторые все еще живут в стране и освещают ее жизнь.
Русская служба «Голоса Америки» поговорила с несколькими журналистами, которые остаются в России и продолжают делать свою работу, несмотря на риски и угрозы. Из соображений безопасности мы не приводим личные данные некоторых героев.
«Любая активность, связанная с одной темой, делает тебя для этого режима активистом и пособником»
ВАСИЛИЙ ПОЛОНСКИЙ, специальный корреспондент «Новой газеты» (Москва)
«Голос Америки»: Вы работали корреспондентом «Дождя», пока канал не приостановил работу в марте 2022. Где вы работаете теперь?
Василий Полонский: Я работаю в «Новой газете», мы делаем YouTube-канал «НО.медиа из России». Это сейчас главная платформа «Новой газеты», которая остается в Москве. Важно понимать, что «Новая газета Европа» и «Новая газета» в Москве – это два абсолютно разных СМИ.
Я, в основном, занимаюсь видеоконтентом. Когда началась война, я на пару недель уехал из Москвы в Курган. А потом моя мама получила довольно серьезную травму, а на сестру начала наезжать ФСБ. Она психолог, обсуждала в одном чате, как можно помогать людям, которые не только за войну, но и против. И одна сумасшедшая женщина начала из внутреннего чата психологов это выводить в общественное обсуждение, а это вообще запрещено, так делать нельзя. В итоге мне пришлось вернуться, и я понял, что надо искать работу. «Новая газета» тогда еще не закрывалась. И я пришел, две недели отработал, съездил на суд к Навальному, выпустил один сюжет. После чего «Новая газета» приостановила свою деятельность. Летом 2022 года мы запустили YouTube-проект «НО.медиа из России». У нас нет лицензии, мы существуем как издательский дом, печатаем 999 экземпляров. Но даже с этим есть проблема, потому что у «Новой газеты» отобрали типографию, которую норвежцы подарили «Новой газете» и Муратову. Личным приказом Путина ее приватизировали. Под его личной подписью произошла приватизация типографии, где печаталась «Новая рассказ-газета» и «Новая газета».
Г.А.: Чем конкретно вы занимаетесь?
В.П.: Я, в основном, работаю в Москве и освещаю события, которые происходят тут. Были за эти два года какие-то акции протеста, если можно их так назвать, какие-то громкие события, плюс суды. Я работаю процентов на тридцать от того, как работал до начала войны. Вторая работа – я веду эфир на «Живом гвозде». Раз в месяц веду «Утренний разворот» с Лизой Аникиной и изредка раньше вел «Особое мнение» или «Персонально ваш», но сейчас перестал это делать. Ну и третья работа – для «ОВД-инфо» я ежемесячно снимаю из Москвы выпуски про что-то связанное с репрессиями. А сейчас мы делаем исторический цикл программ под кодовым названием «Как мы до этого докатились». Мы записали выпуск про выборы, скоро выйдет выпуск про пропаганду.
Г.А.: Насколько изменилась работа журналиста в России за последние два года?
В.П.: С моей точки зрения, быть журналистом в России в полном понимании этого слова больше невозможно. Ты сам себя подвергаешь цензуре. Если ты в выпуске говоришь слово «война», значит, должен хотя бы разок сказать «специальная военная операция». Ты не можешь свободно использовать формулировку «аннексия Крыма». Слава тебе, господи, в русском языке существует формулировка «так называемая». Приходится играть с языком.
Сейчас мы меньше думаем о форме, о том, как это подать, как заинтересовать зрителя. Мы больше думаем о том, что должны быть промаркированы все иноагенты, все нежелательные организации, все террористы. Любой формат должен пройти цензуру. Мы не можем говорить о потерях, не можем говорить о российских солдатах и о том, что они делают на фронте. Есть издания, которые не используют слово «фронт». Есть издания, которые даже не используют слова «линия соприкосновения». Мы не можем обсуждать Бучу. У меня сегодня был текст, в котором я рассказывал, как работает пропаганда. И там было слово «Буча», и с объяснением. Я не стал это никак редактировать, потому что рассказывал, как российская пропаганда это отрабатывает. Но в любом случае я сильно задумываюсь, когда вижу слова Буча, Ирпень. Я не могу затрагивать очень много тем. Но самое главное для меня как журналиста – я не могу поехать освещать войну ни с украинской, ни с российской стороны. Там и там меня ждет примерно одинаковая судьба с точки зрения моего существования. Это вызовет большие проблемы с точки зрения моей безопасности.
Мобилизация – мы обязаны говорить, что это частичная мобилизация. Мы даже титр такой ставим на наших видео. Если человек произносит «мобилизация», мы обязаны поставить титр «частичная мобилизация», потому что она так называется по российскому законодательству. И кому-то даже прилетали штрафы, когда он неправильно это указывал.
В России нам приходится выдерживать паузы. Если ты где-то очень ярко засветился, и тебя считали сотрудники Центра по противодействию экстремизму, или у тебя вышел очень просматриваемый материал, особенно связанный с войной или с критикой власти, приходится делать паузы в работе. Ну и главное, себя очень сложно заставлять что-то делать. Например, тема Орска. Это вообще не моя тема. Я никогда не занимался катаклизмами, почти никуда не ездил. Но сейчас это основные темы, которые я могу освещать. Нравится мне это? – Нет, не нравится. Я не шел в журналистику освещать катаклизмы. Я выбирал свою профессию по другим причинам. Я хотел заниматься общественно-политической журналистикой, Ближним Востоком, войной. Понятное дело, что на «Дожде» я над разными темами работал. Но сейчас у меня есть возможность выбирать, и, конечно, я стараюсь выбрать что-то более интересное для меня.
Другая проблема – когда ты находишься вне России, тебе кажется, что тут каждый день происходит какой-то лютый… дальше матерное слово. А когда ты находишься в России, есть ощущение, что ты сидишь перед большим экраном, где тебе бесконечно показывают, как проезжает поезд. Иногда проезжает со звуком, иногда без, иногда цветная картинка, иногда черно-белая. Но все это звенья одной цепи. И ощущения разнообразия тут нет.
Мне как человеку, который не любит монотонность в работе, а любит разнообразие, и поэтому выбрал журналистику, изнутри все это кажется таким Брежневым и эпохой «застоя». Все события приблизительно похожи. Происходит ад: всех арестовывают, задерживают, судят за это, судят за то. Можем ли мы изнутри страны лучше в этом разбираться? – Да, конечно, можем. Но все цензурные законы и вообще какие-либо преследования журналистов нам мешают это делать и, конечно, вставляют палки в колеса. И в этом смысле для нас ситуация, которую мы видим внутри страны, становится однотипной. Тут мы не можем, потому что нам мешают законы, тут мы не лицензированные журналисты, а тут у нас нет доступа. То, что я попадаю в суды, это в определенном смысле стечение обстоятельств, удача, что у меня есть такая возможность через коллег иногда аккредитоваться. Но делать это на постоянной основе я тоже не могу. И главное, что я тоже от этого морально устаю.
Дело Беркович-Петрийчук. Я все-таки человек, я юрист по образованию. Я уже не могу приходить в суд и из раза в раз слышать доводы адвокатов, которые уже одинаковы, которые имеют за собой юридическую силу даже внутри современного российского законодательства, и каждый раз слышать от судьи: «Продлевается на месяц, продлевается на месяц, продлевается на два месяца». И единственное, что твое присутствие в этом суде может сделать – это показать человеку, что он тут не один, что есть еще журналисты, которым он может доверять, и его слова эти журналисты, насколько это возможно, честно передадут аудитории.
Частичная мобилизация, Евгений Пригожин, Навальный, протесты, связанные с мобилизацией – вот, в общем-то, и все. Больше ничего сверхъестественного в России не происходило. И только доля случая сделала так, что, к сожалению, Антонина Фаворская сейчас находится в СИЗО, а я на свободе. Я в определенный момент понял, что я журналист, а не активист, и мне не нужно каждый день приезжать на могилу Навального и делать из журналистской профессии акцию. Это нужно довольно четко понимать: любая активность, связанная с одной темой, делает тебя для этого режима активистом и пособником. Мы должны не забывать, что любое видео, которое используется за границей нежелательными организациями, как ФБК, «Дождь», «Медуза», «Новая газета Европа», для нас тоже является опасностью. Мы идем на этот риск, потому что не хотим уезжать из России. Но нужно понимать, что если в моем телефоне, попавшем к сотруднику полиции, найдется какая-то переписка с Тихоном Дзядко или с Кириллом Мартыновым, у меня начнутся определенные проблемы. А может быть и нет. У меня нет объяснения, почему кто-то иностранный агент, кто-то сидит в тюрьме, а кто-то находится на свободе и продолжает работать.
Вот почему я не иностранный агент? – У меня нет ответа на этот вопрос. Я супернеизвестный журналист, и обо мне просто никто не знает? – Ну, можно так сказать, эта формулировка меня устраивает. Но я вижу, что у меня довольно много подписчиков в «Телеграме». Я знаю, что для сотрудников правоохранительных органов обычно и три тысячи уже являются аргументом.
Г.А.: Есть ли у вас личное ограничение на то, чтобы сотрудничать с редакциями, которые уехали? Хотя вы сотрудничаете с «ОВД-инфо»…
В.П.: Если «ОВД-инфо» станет «нежелательной организацией», я не буду с ним сотрудничать. Для меня ограничение – нежелательность, я не могу себе позволить так тупо сесть в тюрьму. Я довольно четко для себя сформулировал: если уж я занимаюсь этим делом, и оно является в какой-то степени опасным, я не имею дела с «нежелательными организациями». Тупее способа попасть в СИЗО или в колонию нету.
Пока ОВД-инфо не является «нежелательной организацией», я с ними с удовольствием сотрудничаю. Я понимаю, что они являются «иностранными агентами» и это тоже имеет определенные последствия для меня, но пока такая возможность есть. Статус «иностранного агента» для меня – это очень плохо, и я до конца не понимаю, смогу ли заниматься журналистикой, если меня признают «иностранным агентом».
Г.А.: Были ли у вас проблемы с полицией из-за работы в последние два года?
В.П.: Ну, доносы точно писали. Слава тебе, господи, есть люди, которые ко мне еще уважительно относятся – мне говорили, что кляузы на меня пишут. Угрозу я воспринимаю реально, когда ко мне физически люди подходят. Когда мне люди пишут, что они меня, мою семью и еще что-то типа того, я говорю: «У тебя какие-то вопросы ко мне? Приезжай, меня не сложно найти». В этом смысле я немного маскулинный человек. Я бывал в ситуациях намного опаснее любого сообщения в соцсетях. Все эти угрозы, которые так принято зачем-то выводить в общественное поле, поступали мне все последние 16 лет, пока я нахожусь в журналистике, и до этого находился в правозащите. Это просто способ давления на нашу профессию.
Г.А.: А со стороны государства, полиции?
В.П.: Во время похорон и прощания с Алексеем Навальным была очень неприятная ситуация с задержанием моего оператора, а потом и меня, потому что я требовал, чтобы его отпустили. Сотрудник Центра по противодействию экстремизму мне сказал «до встречи» или «скоро увидимся». Но я это не воспринимаю как прямую угрозу. Мое личное общение с сотрудниками полиции всегда было в натянутой в форме, с шутками-прибаутками и разными угрозами с их стороны и моими ответами. Наша с сотрудниками правоохранительных органов нелюбовь друг к другу взаимна. Но она всегда на уровне общения и троллинга. Даже если сравнивать то, как нас с Сережей Ерженковым в 2016 году держали на подвале в Донецке, сотрудники управления противодействия экстремизму, которые меня задерживали на похоронах Навального, входят в топ-1 самых неприятных людей, с которыми я имел дело.
Когда где-то в городе недалеко от себя я вижу СПП (специальный полк полиции), конечно, я напрягаюсь. С этими людьми у меня максимально плохие отношения, я был очень много раз ими задержан. Но пока прямых намеков нет. Я надеюсь, что через кого-то люди, которые когда-то были моими источниками, меня предупредят или посоветуют мне вообще закончить с журналистикой.
Г.А.: Что заставит тебя уехать?
В.П.: Уголовное дело. Мы уже эту модель поведения видим. Я ни в коем случае не хочу сравнивать с мастодонтами правозащиты, журналистики и политологии – это Борис Кагарлицкий и Олег Орлов. Орлову изо всех сил намекали, что он должен уехать. Если я пойму это, думаю, я уеду. Будет у меня административный штраф за фейки – я уеду? – Не могу сказать. Будет на меня заведено уголовное дело, по которому мне дадут условно? – Скорее всего, я уеду. Дальше очень понятная модель происходящего. Потом дело пересматривают, и оно становится уголовно-реальным. Я думал, что уеду летом-осенью 24-го года, но передумал, потому что не вижу себя за пределами России с точки зрения личной продуктивности. Но если такая ситуация произойдет, то мне придется поступиться своими принципами. Это сильно повлияет на мою жизнь и на мое психологическое состояние. Но из-за безопасности семьи я уеду. Точно не навсегда, я не готов к эмиграции на всю жизнь. Но уеду.
«Меня отвезли в участок, а жены мобилизованных поехали за мной»
АННА СЛИВА, журналистка, студентка (Москва)
Анна Слива: Я работаю в издании пару месяцев, мне 19 лет. Я учусь на журналистку на курсах, которые не готова упоминать. И вот сейчас на втором курсе мне удалось наконец заняться независимой журналистикой.
«Голос Америки»: Почему вы решили заняться журналистикой, учитывая судьбу независимых изданий в России в последние несколько лет?
А.С.: Мне кажется недопустимым оставаться в стороне, когда все это происходит прямо перед носом. Мне кажется очень правильным подключаться, когда происходит что-то недопустимое. А уж когда это происходит прямо в твоей стране, тут уж совсем невозможно этим не заняться. И дальше возникает вопрос: чем именно ты должен заниматься? – Заниматься политикой невозможно. Куда ты пойдешь? На выборы муниципальных депутатов? – Может быть. Ну а дальше не продвинешься. Активизмом я пробовала заниматься и частично продолжаю это делать. Но это уже не уличные акции, а письма политзаключенным, более спокойные вещи. Журналистика позволяет не менять происходящее, но, по крайней мере, документировать то, что делает наша власть с людьми, и то, что люди делают друг с другом. Мне кажется, без этого документирования выстроить хоть сколько-нибудь сносное общество невозможно.
Г.А.: Какими материалами вы занимаетесь?
А.С.: Я, по большей части занимаюсь новостями, видео, делаю репортажи. У меня был репортаж, например, с сорока дней со смерти Навального. Последний репортаж я делала из Орска. Что касается новостных тем, то это суды, акции протеста.
Г.А.: Есть ли в вашей работе ограничения, которым вы вынуждены следовать на фоне законов, введенных в России за последние два года?
А.С.: Я не могу написать слово «война». Медиа, в котором я работаю, освещением войны не занимается. Если бы мы вдруг решили этим заниматься, у нас были бы большие проблемы. Мы и так признаны «иноагентами». Я могу освещать, допустим, акции жен мобилизованных, но это влечет за собой определенные последствия. Каждый раз, когда я прихожу и снимаю их пикет, я оказываюсь задержана. Это было дважды. То же самое происходит и с другими нашими журналистами. Это очевидно не столько законодательное ограничение, сколько понятный сигнал: власти не нравится, что эта тема освещается, поэтому журналистов, которые этим занимаются, будут прессовать.
Г.А.: Задерживают именно журналистов или всех, кто участвует в акции и находится рядом?
А.С.: Что интересно, тех, кто участвует, как раз не задерживают или задерживают не всегда. Самих жен стараются не трогать. Например, когда жены мобилизованных проводили пикет возле здания Минобороны, я была задержана, а жены задержаны не были. Меня отвезли в участок, они поехали за мной. Очень отважно с их стороны. Они приехали туда, стали выяснять, почему это меня не выпускают и почему вообще меня задержали. А если я пишу объяснительную, почему я так долго ее пишу. На это сотрудник ответил им: «Потому что она иноагент». Жены не растерялись и сказали: «А иноагенты что, писать не умеют?» Причем я никакой не иноагент и, надеюсь, им не буду.
Г.А.: Вам объяснили, за что вас задержали?
А.С.: Они начали проверку по статье 20.2. На меня составлен протокол о задержании, а протокола о правонарушении нет. То есть, у них появилось подозрение, что я совершаю какое-то правонарушение. Поэтому меня привезли в участок, забрали редакционное задание, пресс-карту и начали проверку. Когда мой защитник пришел через несколько дней в указанное время в участок выяснить, что же произошло, и решили ли они составлять протокол, они очень удивились. Никакого протокола у них не оказалось.
Г.А.: А помимо этого задержания, были ли у вас проблемы, связанные с журналистской деятельностью?
А.С.: 24 февраля, опять же на акции жен мобилизованных, я была задержана, когда освещала возложение цветов к Вечному огню в Александровском саду. На меня составили три протокола. Один из них напрямую связан с тем, что я выполняла свою журналистскую работу – за незаконное использование знаков отличия журналиста. Якобы, на самом деле, я никакая не журналистка, а пришла поучаствовать и незаконно на себя жилетку напялила, а журналисткой притворялась.
Г.А.: У вас было редакционное задание?
А.С.: Конечно, у меня было задание, пресс-карта, на мне была жилетка «Пресса». И в этот день на меня составили еще два протокола, но они связаны уже не с журналисткой деятельностью. Один составлен за возложение цветов к стене скорби и еще один – за одиночный пикет с требованием отдать тело Алексея.
Г.А.: Но в пикете вы стояли не как журналист.
А.С.: Разумеется, нет. Я вообще не представляю, как можно стоять в пикете как журналист.
Г.А.: Есть ли темы, на которые вы бы хотели делать материалы, но не можете, учитывая действующие законы?
А.С.: Мне хочется писать про военные действия на территории Украины и на территории России. В Белгороде довольно тяжело с журналистами. Они подвергаются очень большой опасности. Их в любой момент могут там поймать, посадить на подвал. У меня была знакомая журналистка в Белгороде, которой пришлось переехать. Мне бы хотелось работать с темой национальных республик, хочется работать по Чечне. Интересно было бы поработать и посмотреть, что происходит в Тыве, потому что регион очень криминальный, но о нем пишется намного меньше, чем о Северном Кавказе. Но это скорее уже не законодательные ограничения, а просто связанные с тем, что в национальных республиках большие проблемы с безопасностью журналистов. И это связано с попустительством так называемых правоохранительных органов.
Г.А.: Как вам кажется, есть ли разница во взгляде на Россию у журналистов, которые находятся внутри России, и тех, кто уехал?
А.С.: Я думаю, есть. Из-за границы очень сложно правильно оценить количество и уровень происходящего здесь мракобесия. Причем это не обязательно завышение, но и занижение. Кому-то Россия видится совершенно безнадежным, ужасным местом, где все маршируют с повязками Z на руке. Кому-то это война видится исключительно волей одного человека, а все остальные несчастные и совершенно это не поддерживают, что, конечно, реальности не соответствует. Но и изнутри оценить это бывает сложно. Люди не перестают удивлять как в отрицательную, так и в положительную сторону.
Г.А.: Как, например?
А.С.: У меня была командировка в Оренбуржье, которая должна была быть не про политику. В последний день командировки мне попался удивительный человек, у которого я просто хотела взять комментарий для опроса. Он назвал себя ортодоксальным коммунистом, при этом у него в голове впечатляющая каша. Он жаловался, что у него был бюст Ленина, дом затопило, и бюст куда-то уплыл. А потом был поток поразительных утверждений, которые плохо стыковались между собой. Это был очень провоенный человек. Он открыл мне свой Телеграм со словами: «Я вам покажу, чтобы вы поняли, какой я». Стал листать свои подписки, а там какая-то Z-правда и что-то такое. При этом, когда я спросила, как он оценивает помощь местных и федеральных властей (жителям затопленных районов), он сказал: «Да вы раскачиваете лодку, не надо задавать такие вопросы». А после рассказал, как местные власти плохо справились с оповещением граждан.
Г.А.: Как вы говорите с людьми, которые очевидно поддерживают Кремль по войне? Вы с ними спорите или стараетесь обходить стороной? Не боитесь ли вы, что такой человек может написать на вас донос?
А.С.: Доносов я не боюсь. Я выхожу в эфир, я веду репортажи, где записываю стендапы. У всех, кто хочет написать на меня донос, есть все возможности. К сожалению, иногда я начинаю спорить с провоенными людьми, когда сильно устаю и что-то идет не так. С ними бывает любопытно разговаривать. Многие из этих людей, на самом деле, неплохие. Они вполне способны на сочувствие. Это такие же люди, как мы. Они поддерживают военные действия из каких-то благих соображений. Они себе это объясняют защитой населения. Я стараюсь с этими людьми разговаривать и просто узнавать и фиксировать их позицию. Вот я в командировке была в офисе оренбургского «Яблока». Они проводят вечера писем политзаключенным. Приходят люди, подписывают эти открытки, у них там штаб Надеждина. Ты смотришь и думаешь: нифига себе, к ним домой тоже приходят сотрудники, их пугают, а они продолжают работать. И это тоже поразительно и хочется фиксировать. Мне в большей степени хочется что-то делать, чем документировать, но это тоже очень важно. И это можно делать намного дольше. Кроме того, журналистика позволяет увидеть картину более целостно, чем активизм. Как журналист ты общаешься с людьми, которые придерживаются разных взглядов. Ты можешь пойти к кому-то, кто придерживается не провоенных, но все равно очень неприятных тебе взглядов. Антивоенных людей с очень правыми взглядами тоже хватает. А есть провоенные люди, и при этом оппозиционные, как тот же Гиркин. И это очень интересно. Это, с одной стороны, пугающе и страшно, но, с другой, ты смотришь на людей и видишь, как они делают совершенно ужасные жестокие вещи, даже необязательно связанные с войной.
В контексте моей последней поездки, люди просто не отвязывали собак с цепей, когда уходили, и собаки тонули. Или вот я работала у «Крокуса». Ты смотришь на тела погибших и думаешь – охренеть! А потом смотришь на террористов, которых привезли в суд… Ну, в суде работали мои коллеги, а я была у суда и не видела обвиняемых. И ты смотришь, как этим людям отрезали уши, пытали их током, и опять хватаешься за голову: «Господи, ну как это вообще возможно?». Но если это происходит, это важно зафиксировать. Если это невозможно остановить сейчас или очень сложно, или мы не знаем, как это сделать, значит, мы, по крайней мере, должны запомнить, что это произошло, записать это, снять на видео, сделать фотографии и сохранить. И даже если мы ничего не сможем сделать в будущем, по крайней мере, мы будем помнить, и нам всем будет известно, что это было.
Г.А.: Вы не думали уехать из России?
А.С.: Конечно, думала. У меня сейчас четыре административки, три из них по 20.2 (нарушение установленного порядка организации либо проведения собрания, митинга, демонстрации, шествия или пикетирования). И, вероятно, будет еще одна или даже не одна. Плюс, я работаю в СМИ-«иноагенте», которое не ставит плашку. В любой момент на нашего главного редактора заведут дело за то, что плашки не поставлены или за что-нибудь еще, и к нам всем придут с обысками. Я уеду, это вопрос времени. Пока у меня есть возможность оставаться здесь, я могу делать свою работу. Я могу пойти к этим людям, поговорить с ними, своими глазами увидеть, что происходит, увидеть, как эти жены вышли на пикет, как какие-то люди объясняют им, что они не должны тут стоять. И пока у меня есть возможность все это видеть своими глазами, фиксировать и находиться здесь, я буду это делать. Я не журналистка-расследовательница пока что, как бы мне этого не хотелось. Я не могу взять ноутбук, сесть и сделать какую-то очень важную работу. Чтобы сделать важную работу, мне нужно встать, пойти и снять это, сфотографировать, написать об этом. Мне придется уехать в какой-то момент, если я продолжу заниматься журналистикой. Не удивлюсь, если это случится до конца года. Когда это случится, я окажусь в другой стране, буду сидеть и совершенствовать навыки ОСИНТ. А пока я могу прийти и физически что-то зафиксировать.
«Многие боятся, что вот-вот раздастся стук в дверь. Но до войны такое ощущение тоже бывало»
ВИКТОРИЯ, редактор регионального издания
«Голос Америки»: Как устроена работа редакции с журналистами, которые находятся в России?
Виктория: Стараемся предпринимать меры безопасности, чтобы люди не работали с личных номеров и аккаунтов. Есть проблема связи с героями. Очень трудно ходить на публичные мероприятия, потому что тебя могут узнать и начать задавать вопросы. У других редакций тоже есть люди, которые до сих пор работают в России. Но с этим все сложнее и сложнее, потому что мы каждый день читаем, что этих корреспондентов задерживают. Последняя новость – в республике Саха (Якутия) журналистка освещала протестный антимигрантский митинг. Ее издание попало в не очень угодные, и ей – штраф просто за то, что она была на митинге. Или другая новость: человеку, который поучаствовал в опросе «Радио Свобода», дали пять лет принудительных работ. Мы тоже на улице проводим социологические опросы. И теперь вот страшно. На самом деле, много людей боятся отвечать. Может быть, не все знают про репрессии, и они отвечают. Но часто начинают с тобой говорить на улице, а потом: «А меня тут не арестуют? А я ничего лишнего не сказал?» Люди сами начинают рефлексировать, если они сказали что-то критическое по отношению к власти, за что им может прилететь.
Г.А.: В отличие от «Радио Свобода», признанного в России «нежелательной» организацией, у вашей редакции нет запретных статусов?
В.: Нет, у нас нет. Но проблема в том, что любая критика власти сегодня фактически уже приравнивается к преступлению.
Г.А.: Ваше СМИ появилось после начала войны. Как вы выстраивали работу с корреспондентами, которые находятся в России? Сложно было найти тех, кто готов работать?
В.: Не очень сложно, на самом деле. В начале войны многие журналисты остались без работы, потому что были заблокированы издания. Поэтому не проблема была найти журналистов, которые согласились бы работать. Сейчас, я думаю, очень сложно искать журналистов. А тогда СМИ позакрывались, людям нужно было куда-то идти, и они пошли работать с нами.
Г.А.: Есть ли у вас протокол безопасности для журналистов, которые находятся в России?
В.: Конечно, мы все проговариваем обязательно, у всех есть адвокаты, есть протокол, как себя вести. Мы стараемся все это сделать, но понимаем, что это не всегда может сработать. Конечно, все время страшно, в напряженном состоянии находишься. Мы проговариваем, как себя вести, когда пересекаешь границу, и что делать, если тебя задержали или если обыск.
Г.А.: Соблюдаете ли вы российские законы, принятые после начала вторжения – например, не называть войну войной?
В.: У нас сразу была позиция, что мы войну называем войной, потому что мы не в России. Редакции в России, с которыми мы сотрудничаем и обмениваемся партнерскими материалами вынуждены менять «войну» на «СВО». Мы, если используем СВО, то ставим кавычки. У нас принципиальная позиция по этому поводу.
Г.А.: А пометки о том, что кто-то «иноагент» или «нежелательный»?
В.: Мы не ставим. Мы стараемся открыто не ссылаться, не репостить нежелательные организации, но ничего не указываем. Ну потому что это невозможно, это все наши коллеги, всем придется такие пометки ставить.
Г.А.: А как реагирует на ваши материалы аудитория?
В.: По большей части, у нас лояльная аудитория. Иногда бывает, что люди вроде и не совсем против войны, но им что-то не нравится. Яркий пример – это жены мобилизованных. Они не то, чтобы против войны, но против того, что нет ротации, критически настроены к власти, потому что забрали их мужей. Эти люди нам тоже пишут, и мы даем им слово.
Г.А.: Много лет журналисты сетовали, что журналистика уже не та, свободы слова нет. Кажется, теперь это действительно так. Как бы вы охарактеризовали работу журналистов в России сейчас?
В.: Нет, это не так. Есть издание 7х7, есть издание «Новая вкладка». Есть достаточно много изданий, которые пишут о регионах и о том, что происходит в России. Уехали опытные журналисты, у них остались связи, остались люди, с которыми можно поговорить, кто-то сейчас боится разговаривать, но не все, не сказать, что прямо все замолкли. И есть много журналистов в России. Они ездят, разговаривают с людьми. У Олеси Герасименко был очень сильный материал, она созвонилась с военными, которые подвергаются насилию, репрессиям. Они сами на нее вышли, потому что у них тоже была потребность выговориться, им нужно было кому-то это рассказать, они не могли весь этот ужас держать в себе. Поэтому они разговаривают с журналистами, которые даже не в России. И это были военные, которые были на передовой. Но пока она с ними разговаривала, половину поубивало там. Разговаривают и военные, и жены мобилизованных. Журналистика есть, и мне кажется, она достаточно сильная, может быть, даже сильнее, чем раньше.
Г.А.: Бывали ли проблемы с законом у ваших корреспондентов в России?
В.: Слава тебе, господи, пока нет. Но есть проблема, что журналисты на стрессе и, конечно, бывает страшновато. Многие говорят, что они боятся, что вот-вот раздастся стук в дверь. Но я помню по себе, до войны такое ощущение тоже бывало.
Г.А.: Насколько за рубежом сейчас комфортно работать российскому СМИ?
В.: Слово комфортно совсем тут не подходит. И денег становится меньше, и визовые проблемы есть. Самые большие проблемы, с которыми мы сейчас сталкиваемся, помимо того, что в России невозможно работать, это невозможность пробиться через так называемый бигтех, который нас пессимизирует. Ты слово война пишешь – тебя меньше показывают. Мы уже два месяца бьемся и не можем решить. Мы стали зарабатывать на нашем YouTube-канале, который был зарегистрирован на российских коллег. Вот мы два месяца бьемся, пишем в поддержку, чтобы просто нам поменять на другую страну. Они пишут, что его нельзя перерегистрировать на другое лицо, можно только закрыть и открыть новый. Но если закрываешь, ты теряешь деньги, которые заработал. А у нас там уже порядка $10 тысяч, для нас это приличные деньги. И вот просто взять и потерять… Казалось бы, у нас есть причины, почему мы не можем забрать эти деньги в России. Но вот достучаться куда-то невозможно. И все коллеги бьются. То же самое с продвижением. Ни в Инстаграме, ни в Фейсбуке…
Есть такое ощущение, что весь бигтех работает на Путина. А если вы загуглите в поисковике, то Гугл кого начнет выдавать? «РИА Новости» и всю пропаганду. Не «Медузу», не «Дождь», не какое-нибудь наше региональное издание о потопе в Тюмени будет рассказывать. Это будут пропагандистские издания. И главная информационная поддержка, получается, сегодня идет от тех, кто вроде как борется с режимом Путина. И вот эту стену мы сначала войны пытаемся пробить, писать, встречаться. И вроде даже кто-то соглашается, но вообще никак не двигается. И никакой помощи в продвижении антипропагандистской повестки. Наоборот, тебя скрывают, пессимизируют, невозможно нарастить аудиторию. И вот это глобальная проблема в этом информационном пространстве. Мало того, что ты бьешься к аудитории, чтобы донести какие-то свои мысли, так ты еще должен биться с бигтехом. Естественно, у нас заблокирован сайт, блокируется «ВКонтакте», и через, казалось бы, демократические площадки мы не можем пробиться.
«Иногда складывается такое ощущение, что тюрьма все ближе»
ВАЛЕРИЯ БЕЗРУКОВА, журналистка «Новой вкладки» (Белгород)
«Голос Америки»: Где вы работаете, и изменилось ли ваше место работы с начала войны?
Валерия Безрукова: Я постоянно сотрудничаю с «Новой вкладкой», периодически пишу на фрилансе для других независимых российских изданий и для регионального независимого медиа в Белгороде. До войны я работала только в местном издании. Чаще всего я пишу именно про Белгород, про Белгородскую область.
Г.А.: Учитывая особую ситуацию в Белгороде – обстрелы и прилеты беспилотников – есть ли там дополнительные ограничения для работы журналистов?
В.Б.: Официально у нас введен желтый уровень опасности. Это ограничение, по которому нельзя фотографировать здания гражданской инфраструктуры, подстанции и все такое – то, что может быть целью обстрела. Негласных ограничений тоже достаточно. Не всегда это контролируется администрацией. У нас гораздо больше особо бдительных граждан. В Белгороде, если вы подойдете к человеку и скажете: «Здравствуйте, я журналист, пишу текст», – гораздо выше вероятность, что могут вызвать полицию или просто отнестись с большим подозрением. У людей из-за войны очень повышается тревожность. Мы попадаем под обстрелы, у нас много анонимных телеграм-каналов, которые постоянно пишут, что вокруг наводчики. Это вводит людей в истерию, и к журналистам они относятся очень подозрительно. Бывает сложно найти источник, сложно работать. У меня возникали проблемы из-за работы.
Г.А.: Что за проблемы?
В.Б.: В прошлом году у нас эвакуировали жителей Шебекино, это соседний город, приграничный. Он попадал под массированные обстрелы. Я поехала туда писать репортаж для «Новой вкладки». Я хотела попасть в город, но не получилось, потому что в этот момент как раз происходили обстрелы, и никто меня туда вести не рискнул. Но меня согласились отвезти на городское кладбище. Оно находится за чертой города, на возвышении. Там я могла посмотреть на город с высоты, снять его. Со мной поехал волонтер. Мы приехали на место, я начала фотографировать. У волонтера был с собой бинокль, он что-то мне показывал, рассказывал. И к нам подъехала машина без опознавательных знаков. Вышли двое мужчин в военной форме. Я начала автоматически убирать телефон, а один начал кричать, чтобы я не убирала. Второй подошел к моему спутнику. Была беседа о том, кто мы, откуда. Я начала объяснять, что я журналист, пишу текст, показала военному всю свою фотоленту последних дней. Они нас приняли за наводчиков. В конце концов, они нас отпустили. Но это было очень тревожно в моменте. И потом один из этих военных писал мне в соцсетях. Я так понимаю, он просто хотел познакомиться.
Были проблемы с полицией. В 2022 году я еще не анонимно давала комментарии «Дождю», Ходорковскому по ситуации в Белгороде. И в какой-то момент у нас на пикет вышла женщина, у нее на границе служил сын-срочник. Она просила для них бревна для блиндажей. Я поехала ее снимать, потом ее отвела к себе поговорить наша министр. А ко мне подошел сотрудник Центра «Э». Он сказал, что по мне какая-то проверка проводится. Он потом приходил на беседу со мной в местную редакцию, сказал, что меня проверяют на распространение фейков об армии РФ. Я так и не поняла, что это было. Он пришел в пятницу и сказал, что в понедельник мне позвонит. Может быть, таким способом он хотел меня сподвигнуть, чтобы я уехала за эти два дня. В итоге он не позвонил, потом мы сами ему набирали, он сказал, что ничего не нашли.
Г.А.: Неужели могут ничего не найти?
В.Б.: Видимо даже на дискредитацию не собиралось, потому что я старалась осторожничать и контролировала себя.
Г.А.: Какие внутренние ограничения в работе у вас есть?
В.Б.: У меня есть ограничения в поиске героев для текстов. Я боюсь искать людей нормальными журналистскими способами, через соцсети писать большому количеству людей, что я по какой-то теме делаю текст. Для меня это крайний способ, к которому я стараюсь прибегать в последнюю очередь. Конечно, я боюсь доносов. Чаще я героев стараюсь искать через знакомых. У нас город маленький, с белгородским темами это прокатывает. У нас сложно найти людей, у которых нет знакомых, которые пострадали от обстрелов, или знакомых в приграничных городах. Если мне приходится искать героев обычными способами, то это всегда стрессово. Тут никогда не знаешь, на кого наткнешься. Человек может отреагировать на то, что ты журналист, адекватно, а может не очень. У нас была история: мы хотели в «Новой вкладке» делать материал вместе с «Дождем» про Белгород. «Дождь» искал героев через соцсети и через Телеграм, я искала по своим источникам. И в какой-то момент люди начали обсуждать это в городских чатах. И мы в «Новой вкладке» решили, что это будет небезопасно, и отказались, чтобы не ассоциировать меня с «Дождем».
Г.А.: Поступали ли вам угрозы в связи с вашей работой?
В.Б.: У меня выходил материал в местном издании про белгородских военных, которые воюют в Донецке. Они были мобилизованы и должны были быть артиллерийским полком, а по факту их кидали на «мясные» штурмы, среди них было очень много погибших. Я написала об этом. Прямо открытых угроз мне не писали, но этот текст заметил наш Z-писатель, его закинули на какой-то Z-форум, и мне в личку начало добавляться очень много людей оттуда. Они писали: «Почитайте, что про вас пишут». Я уже не помню дословные формулировки, но там было что-то типа я не журналистка, а пропагандистка, что надо что-то с этим делать, и это все неправда. Но я в основном с этого больше смеялась. Там было очень смешное сообщение о том, что по моей настоящей фамилии все понятно, якобы у меня связи с Украиной, потому что в Харькове очень много, как он выразился, хохлов с такой фамилией. Мне было смешно, потому что у меня на самом деле есть родственники в Харькове. Папина семья – из приграничной деревни, и там действительно родственники и с одной стороны границы, и с другой.
Г.А.: Изменились ли с начала войны темы, на которые вы пишете?
В.Б.: Я никогда не хотела быть военной журналисткой. Но так получается, что все мои темы связаны с войной, с тем, как изменилась жизнь в Белгороде из-за войны. Чем дальше, тем больше мои тексты напоминают материалы военной журналистики. Про обстрелы, про то, как живет обстреливаемый город. Я, конечно, часто зарекаюсь писать об этом, потому что тоже не выдерживаю, честно говоря. Но все равно получается, что у нас что-то происходит, и в итоге я пишу об этом.
Г.А.: Влияет ли то, что вы живете именно в Белгороде, на вашу журналистскую позицию?
В.Б.: Да, конечно, влияет. Мне очень хочется делать нейтральные материалы, насколько это возможно. В прошлом году мы писали, может быть, спорный материал про то, как женщины в храме плетут маскировочные сети. Мне кажется, что у нас тогда получился нейтральный текст о том, почему этим занимаются люди, жизнь которых напрямую затронула война, не только потому, что у них есть мобилизованные родственники, но и потому, что они живут в обстреливаемом городе. Такая фиксация этого времени. В феврале у нас выходил текст про то, как на белгородских детей влияет война, и, конечно, она влияет очень сильно. Там особо нет размышлений об отношении к войне, даже от родителей. Мне хотелось написать нейтральный текст о том, что происходит с детьми. Боятся обстрелов, плачут, страдают, получают ПТСР дети абсолютно всех людей, не только тех, которые за войну или против. У нас регион, который больше всего хочет и просит о мире. В Новый год, по-моему, во всех семьях главный тост был «За мир», за то, чтобы обстрелов не было. И люди очень часто говорят, что хотят мира. Конечно, каждый на своих условиях, но все же.
Г.А.: Вы не думали уехать из России?
В.Б.: Я думаю об этом периодически. Иногда складывается такое ощущение, что тюрьма все ближе. У меня знакомую журналистку недавно посадили, мою коллегу. Моя знакомая волонтерка сидит. Другой знакомый покончил с собой в тюрьме [речь об Александре Демиденко, белгородском волонтере, умершем в СИЗО 5 апреля]. К кому-то из знакомых пришли с обысками. Это все постоянно вокруг меня и становится все ближе. Мне бы не хотелось уезжать. Но иногда я прокручиваю в голове, что если что-то случится, то я соберу вещи и поеду к знакомым, например, в Грузию. Остановлюсь у них, буду работать – продумываю план. Но, конечно, я очень хочу продолжать работать в России, хочу продолжать писать про то, что происходит в Белгороде, потому что мне это кажется очень важным. Про Белгород становится писать все сложнее, и сложнее становится писать тем, кто в нем не живет. Я здесь живу, я из Белгорода, и это часто помогает при коммуникации с людьми. А другое дело, когда ты приезжаешь откуда-то, и к тебе сразу небольшое подозрение. И сразу вопросы – откуда вы, зачем приехали?
Слушайте аудиоверсию этого материала на нашем сайте: https://www.golosameriki.com/a/journalists-podcast/7596682.html
Форум