16 лет назад вашингтонский философ и политолог Фрэнсис Фукуяма\Francis Fukuyama выпустил монографию «Конец истории и последний человек», которая в 2004 году появилась и в русском переводе. В этой нашумевшей работе он провозгласил окончательную и бесповоротную победу в мировом масштабе экономики свободного рынка и политической демократии. Именно в этом исчезновении эволюционных альтернатив и сведении всего их (в принципе, бесконечного) разнообразия к единой генеральной линии развития он и видел конец истории.
Время, конечно, все ставит на свои места, причем иногда очень быстро. Слабая, мягко выражаясь, обоснованность и даже наивность Фукуямовской концепции стала очевидна еще в прошлом десятилетии, а сейчас она и вовсе рассыпалась в прах. Ее даже и не ругают, просто почти не вспоминают. Тем не менее, неоконсервативный американский журналист и политолог (одно время сотрудник Государственного департамента) Роберт Каган\Robert Kagan начал свою новую книгу именно с полемики с Фукуямой. Он даже и назвал ее подчеркнуто алллюзионно и полемически – «Возвращение истории и конец мечтаний» - The Return of History and the End of Dreams. Эта небольшая (всего 116 страниц) монография только что вышла в свет в нью-йоркском издательстве Alfred A. Knopf.
«Мир вновь возвратился к нормальности», – начинает Каган.– Иллюзии, которые последовали за окончанием холодной войны, теперь вызывают лишь улыбки. Правда, Соединенные Штаты так и остались единственной сверхдержавой, однако это обстоятельство не предотвратило возобновления региональной и глобальной конкуренции, в которой участвуют многие страны. Борьба за влияние, статус и экономические интересы вновь заняли доминирующее место на международной сцене. Прежнее соперничество между демократическими странами и автократиями возобновилось в полном объеме, к тому же добавилась борьба между секулярными культурами и радикальным исламизмом. Надежды на то, что мир вступил в фазу экономической, политической и идеологической конвергенции, развеялись как дым.
«История вернулась на круги своя, и теперь демократии должны объединиться, чтобы определить ее будущие очертания – в противном случае за них это сделают другие».
Закавыченная сентенция содержится в конце первого раздела и фактически представляет лейтмотив всей книги. Автор повторяет ее и в конце – в качестве ключевого вывода. А в промежутке он разбирает нынешнюю, весьма неблагоприятную, с его точки зрения, мировую ситуацию и предлагает рецепты ее исправления.
Недавние надежды на наступление новой эры мировой истории, пишет Каган, покоялись на уникальном сочетании реалий, возникших в начале 90-х годов прошлого столетия. Главным фактором здесь стало временное прекращение традиционной конкуренции между великими державами. В течение столетий они отчаянно соперничали за влияние, богатство, безопасность, статус и престиж – как мирными, так и военными средствами. Однако в 1991 году Советский Союз распался, а ельцинская Россия впала в состояние перманентного кризиса. В те же годы китайское руководство после разгона студенческой демонстрации на пекинской площади Тяньаньмынь попало в международную изоляцию и еще далеко не было уверено в своих экономических силах и военном потенциале. Япония в 1990 году впала в экономический кризис, из которого долго не могла выпутаться, а Индия еще только начала свою экономическую революции. Иран, о котором сейчас столько говорят, был очень ослаблен войной с Ираком и вообще мало кого интересовал. Наконец, Западная Европа, которая на протяжении столетий была главной ареной международной конкуренции, вступила на путь интеграции и создания надгосударственных структур, который со временем привел и к появлению единой валюты.
Представители реалистической школы в геополитике, и, прежде всего, ее лидер Генри Киссинджер, уже тогда не уставали предупреждать, что такое положение дел может оказаться лишь временным затишьем на мировой арене. Они подчеркивали, что стремление к конкуренции глубоко встроено в человеческую природу и потому не может не влиять на отношения между государствами. Сейчас мы видим, пишет Каган, что хотя их прогнозы оказались ошибочны во многих деталях, по существу они подтвердились. В результате геополитический глобус вновь прорезали линии разлома, которые имеют все шансы стать зонами будущих катаклизмов.
В этой связи Роберт Каган на первое место ставит подъем России. Если два десятилетия назад она могла с максимальным основанием символизировать правоту сторонников сценария конца истории, то теперь она столь же недвусмысленно подтверждает возвращение оной. Подобно тому, как элита этой страны отказалась от либерализма во внутренней политике, она вступила на путь агрессивного самоутверждения и на международной сцене. Это не значит, что Россия стала или хотя бы хочет стать сверхдержавой a la Советский Союз. Однако она, вопреки многим недальновидным предсказаниям ее прогрессирующей деградации, вновь обрела такую экономическую, военную и дипломатическую мощь, что стала одной из великих держав планеты.
Сегодняшняя Россия, продолжает Каган, не намерена удовольствоваться нормальной интеграцией в клуб западных демократий, поскольку считает, что вправе претендовать на особое положение в мире, аналогичное положению США и Китая. И если она пока не стремится к вмешательству в дела далеких регионов, она все уверенней претендует на обретение реального, а иногда и доминирующего влияния в тех зонах неподалеку от ее границ, которые она считает сферой своих жизненных интересов. И эти интересы все чаще сталкиваются с интересами Соединенных Штатов.
В принципе, признает Каган, нынешние претензии Москвы отнюдь не являются чем-то исключительным. Она хочет в точности того, чего всегда хотели и хотят великие державы: обеспечить себе доминирующее положение в районах, которые для них важны, и воспрепятствовать другим державам обрести там такие же позиции. Каган даже неявно признает, что точно так же вели и ведут себя и Соединенные Штаты. Однако он подчеркивает, что такие действия России неизбежно вызывают трения в ее отношениях с Западной Европой, которая, по его словам, отказалась от примата геополитики в пользу геоэкономики. Теперь же Европа стоит перед перспективой возобновления геополитической конкуренции с резко усилившейся Россией, что не может не тревожить ее лидеров.
Далее Каган переключается на анализ «возвращения истории» в других регионах. Он вновь иллюстрирует свой любимый тезис, согласно которому переход от слабости к могуществу меняет поведение не только отдельных людей, но и целых народов. В качестве примеров он теперь выбирает Китай, Японию, Индию и Иран.
Китай, пишет он, совершил мощный экономический рывок и в предвидимом будущем может превзойти США по годовому объему ВВП. Однако дело отнюдь не ограничилось достижением глубокой интеграции КНР в мировую экономику. Подлинный (а не мнимый, как во времена правления Мао Цзе-Дуна) большой скачок Китая придал его народу и правящим кругам новую уверенность в своих силах и гордость за свои достижения. Более того, он позволил китайцам считать (и вовсе не без оснований), что им принадлежит и будущее.
Каган признает, что действия Пекина нельзя назвать нелогичными. Подобно руководителям всех восходящих держав любых исторических эпох и, в частности, подобно лидерам Германии, Японии и США конца 19 века, китайские власти опасаются, что окружающий мир может объединиться против их страны. Они также уверены в том, что для достижения стопроцентной самостоятельности на международной арене и обретения полноценного статуса великой державы Китай должен заполучить возможность всецело полагаться на собственные силы. Их даже нельзя осуждать за такую идеологию, поскольку они прекрасно знают, что схожих взглядов в недавнем прошлом придерживались европейцы и до сих пор придерживаются американцы. На этом фоне у них есть основания воспринимать призывы к более ответственному и сбалансированному поведению как лицемерие и желание ограничить законные интересы их страны.
Этот менталитет особенно наглядно проявляется в стремлении КНР к возвращению Тайваня. Однако желание вернуть Тайвань неизменно вызывает негативную реакцию США, которые ему покровительствуют. Так что не приходится удивляться, что Китай вовсе не собирается отказываться от международного соперничества.
В таком же ключе Каган рассматривает другие страны, демонстрирующие «возврат к истории». Токио уже начинает тяготиться своим малым военным потенциалом, который он считает особо опасным в видах вполне вероятного обострения конкуренции с Китаем. Индия еще в прошлом веке стала ядерной державой, а теперь активно наращивает свои вооруженные силы, опираясь на недавно обретенный индустриальный потенциал. Подобно Китаю и России, она хочет распространить свое влияние далеко за пределы собственной территории – для начала, на Непал, Цейлон и другие острова, расположенные неподалеку от Индостана. Эти устремления только осложняют ее традиционное соперничество с Китаем в Гималайском регионе и в Индийском океане. Наконец, Иран тоже хочет преодолеть память о прежней зависимости сначала от Англии, а потом от США, и стать самой мощной державой зоны Персидского залива. К тому же его элита испытывает сильнейшую фрустрацию из-за того, что западные страны отрицают неотъемлемые, по ее мнению, права Ирана на разработку полного цикла ядерных технологий. Так что эти три страны тоже, каждая по-своему, демонстрируют иллюзорность надежд на конец истории.
Ну, а как насчет Америки, вопрошает Каган? Что случилось в последние годы с ее особыми амбициями и специфическим национализмом, с ее верой в свою уникальную вселенскую миссию и в особую добродетельность своего национального могущества? Не ослабела ли прочность этого менталитета после завершения холодной войны? Не понудил ли распад Советского Союза Америку к тому, чтобы ослабить вовлечение в мировые дела и перейти к более пассивному и сдержанному поведению на международной арене?
На последние два вопроса Каган отвечает решительным «нет». В течение двух последних десятилетий Америка стала действовать на мировой сцене даже более напористо, чем в предшествующие годы. Это экспансионистское, даже агрессивное поведение полностью отвечает долговременным традициям американской внешней политики. И дело не только в том, что Соединенные Штаты, в общем, всегда предпочитали опираться на собственную мощь, а не на равновесие сил с другими великими державами. Американский modus operandi подкрепляется несокрушимой верой истеблишмента в моральное превосходство страны и в основанное на нем специфическое видение мировых проблем. В этой связи Каган с полным сочувствием цитирует слова бывшего Госсекретаря Мадлен Олбрайт, произнесенные во время телеинтервью 19 февраля 1998 года:
«Мы высоко держим голову и потому провидим будущее лучше, чем другие страны».
На практике такая позиция означает готовность бороться (в том числе, и насильственными способами) за такие перемены в мире, которые сделали бы его более соответствующим американским ценностям. Так что поведение Соединенных Штатов тоже никак не укладывается в сценарий конца истории.
Завершив все эти констатации, и тем самым вновь разделавшись с Фукуямой, Каган переходит к описанию нынешней мировой ситуации, как он ее понимает. С его точки зрения, она в своей основе проста и может описываться в терминах чисто бинарной оппозиции «ось демократических стран против ассоциации автократов» (о том, что такие оппозиции являются ключевым структурным каркасом мифологического мышления, Каган, судя по всему, не знает, или же это его не беспокоит). Естественно, что к группе автократических стран он в первую очередь относит Россию и Китай. При этом он признает, что в данном случае речь идет, если так можно выразиться, об автократиях нового типа. Российские и китайские лидеры, пишет Каган, поняли, что можно разрешать свободную экономическую деятельность и при этом подавлять политические свободы. Они позволяют жителям своих стран зарабатывать и тратить любые деньги, если те, в свою очередь, соглашаются не вмешиваться в высокую политику.
Положение дел в странах с неоавтократическими режимами, отмечает Каган, ставит под сомнение свойственную Западу веру в то, что повышение уровня жизни, в конечном счете, приводит к политическому либерализму. Даже если в принципе это и так, нет никаких гарантий, что такая эволюция идет без сучка, без задоринки. И что в данном случае значит «в конечном счете»? Быть может, пришествия либерализма в эти страны придется ждать так долго, что оно никак не изменит ни современную ситуацию, ни относительно близкое будущее. Если это так, то ближайшие годы и даже десятилетия неминуемо принесут рост напряженности (а подчас и конфронтацию) между силами демократиями и автократии. То есть, конца истории не только нет, но он и не предвидится.
Каган признает и отмечает, что многие автократические страны (например, Пакистан и Египет) часто занимают прозападные и проамериканские позиции. Тем не менее, он настаивает на том, что автократы всего мира объединены общим желанием сохранить власть и не допустить конкуренции независимых политических сил. Поэтому он считает (или, как минимум намекает), что в современных условиях понятие единого международного сообщества фактически не имеет смысла. По этой причине Каган (как и все неоконсерваторы) считает ООН бессильной и бесполезной организацией.
Каган подтверждает тезис о слабости ООН несколькими аргументами, в частности, ссылками на военную акции против Сербии из-за Косово. Он утверждает, что приверженность либеральной политической философии оправдывает это вмешательство, хотя оно и противоречило формальным нормам международного права. Он также соглашается с той точкой зрения, что страны Западной Европы были подвигнуты на эту акцию коллективной памятью о Холокосте и о потоках беженцев, порожденных радикальным национализмом времен Второй мировой войны.
В этой связи стоит отметить некое обстоятельство, выходящее за пределы книги. 11 августа Каган опубликовал в Washington Post статью Putin Makes His Move, посвященную боям в Южной Осетии. Любопытно, что он ни словом не упомянул ни уничтожение Цхинвали грузинской артиллерией, ни гибель сотен (как минимум) мирных жителей этого города под огнем грузинских «градов», ни десятки тысяч беженцев, хлынувших в Северную Осетию. Фактически он даже обошел молчанием факт грузинского вооруженного вторжения и охарактеризовал конфликт как «путинскую агрессию против Грузии». Судя по всему, в данном случае «коллективная память о потоках беженцев» ему полностью отказала.
Но вернемся к книге. Каган задается вопросом о той роли, которую США должны играть в современном мире. Он считает, что в предвидимом будущем включенность Америки в международные дела и степень ее доминирования в решении связанных с ними проблем, скорее всего, никак не уменьшится по сравнению с сегодняшней ситуацией. Главная причина, по его мнению, состоит в том, что «на самом деле мир этого и не хочет». Он утверждает, что, несмотря на все ошибки нынешней администрации (существование которых он, правда, признает абстрактно, почти без конкретизации), в последние годы во множестве стран усилилось стремление поддерживать тесные связи с Америкой, которое сопровождается явной или неявной готовностью признать ее глобальное верховенство. Любопытно, что он подтверждает этот тезис не только данными опросов общественного мнения, но и статистикой роста числа американских военных баз, находящихся за пределами США.
До тех пор, пишет он, пока США останутся крупнейшей индустриальной и военной державой и главным провозвестником самой популярной политической философии, до тех пор, пока американцы будут поддерживать политику всемирного лидерства своей страны, и до тех пор, пока потенциальные конкуренты Америки будут вызывать у своих соседей больше страхов, нежели симпатий, – такое положение дел не имеет шансов измениться. Это означает, что основной расклад сил на мировой шахматной доске останется прежним – одна сверхдержава и несколько великих держав.
Каган отнюдь не объявляет такое положение дел идеальным и даже признает, что его минусы достаточно очевидны. Однако он утверждает, что ему нет реальной альтернативы. Идею мира с несколькими равнозначными центрами силы он решительно отвергает. Соединенные Штаты, пишет он, и в самом деле подчас демонстрируют тупое и эгоистичное поведение, задевающее или даже откровенно нарушающее интересы других наций. Однако нет никаких оснований считать, что ведущие державы многополярного мира будут действовать мудрее и добродетельней. Это означает, что глобальная ситуация не станет лучше, однако сделается менее стабильной и предсказуемой. Возможно, такой сдвиг вполне устроит Пекин, Москву и Тегеран, но он никак не будет служить интересам США и европейских демократий.
В заключение Каган возвращается к идее, которую он (и не только он) уже высказывал в ряде статей. Он настоятельно рекомендует демократическим странам всерьез задуматься о том, как лучше защитить свои интересы и принципы в условиях, когда они вновь подвергаются очень сильным вызовам. Он считает лучшим рецептом создание глобальной лиги, или «концерта» государств с демократическими политическими системами. Каган полагает, что такое объединение (возможно, неформальное) должно будет дополнять (но не подменять) деятельность Организации Объединенных Наций. Однако он не скрывает уверенности, что именно оно и окажется (во всяком случае, может и должно оказаться) во главе мирового прогресса. Будущий глобальный порядок, по его словам, определят те, кто обладает мощью и коллективной волей, чтобы это сделать. Главный вопрос нашей эпохи состоит в том, смогут ли демократические страны достойно ответить на этот вызов.
Время, конечно, все ставит на свои места, причем иногда очень быстро. Слабая, мягко выражаясь, обоснованность и даже наивность Фукуямовской концепции стала очевидна еще в прошлом десятилетии, а сейчас она и вовсе рассыпалась в прах. Ее даже и не ругают, просто почти не вспоминают. Тем не менее, неоконсервативный американский журналист и политолог (одно время сотрудник Государственного департамента) Роберт Каган\Robert Kagan начал свою новую книгу именно с полемики с Фукуямой. Он даже и назвал ее подчеркнуто алллюзионно и полемически – «Возвращение истории и конец мечтаний» - The Return of History and the End of Dreams. Эта небольшая (всего 116 страниц) монография только что вышла в свет в нью-йоркском издательстве Alfred A. Knopf.
«Мир вновь возвратился к нормальности», – начинает Каган.– Иллюзии, которые последовали за окончанием холодной войны, теперь вызывают лишь улыбки. Правда, Соединенные Штаты так и остались единственной сверхдержавой, однако это обстоятельство не предотвратило возобновления региональной и глобальной конкуренции, в которой участвуют многие страны. Борьба за влияние, статус и экономические интересы вновь заняли доминирующее место на международной сцене. Прежнее соперничество между демократическими странами и автократиями возобновилось в полном объеме, к тому же добавилась борьба между секулярными культурами и радикальным исламизмом. Надежды на то, что мир вступил в фазу экономической, политической и идеологической конвергенции, развеялись как дым.
«История вернулась на круги своя, и теперь демократии должны объединиться, чтобы определить ее будущие очертания – в противном случае за них это сделают другие».
Закавыченная сентенция содержится в конце первого раздела и фактически представляет лейтмотив всей книги. Автор повторяет ее и в конце – в качестве ключевого вывода. А в промежутке он разбирает нынешнюю, весьма неблагоприятную, с его точки зрения, мировую ситуацию и предлагает рецепты ее исправления.
Недавние надежды на наступление новой эры мировой истории, пишет Каган, покоялись на уникальном сочетании реалий, возникших в начале 90-х годов прошлого столетия. Главным фактором здесь стало временное прекращение традиционной конкуренции между великими державами. В течение столетий они отчаянно соперничали за влияние, богатство, безопасность, статус и престиж – как мирными, так и военными средствами. Однако в 1991 году Советский Союз распался, а ельцинская Россия впала в состояние перманентного кризиса. В те же годы китайское руководство после разгона студенческой демонстрации на пекинской площади Тяньаньмынь попало в международную изоляцию и еще далеко не было уверено в своих экономических силах и военном потенциале. Япония в 1990 году впала в экономический кризис, из которого долго не могла выпутаться, а Индия еще только начала свою экономическую революции. Иран, о котором сейчас столько говорят, был очень ослаблен войной с Ираком и вообще мало кого интересовал. Наконец, Западная Европа, которая на протяжении столетий была главной ареной международной конкуренции, вступила на путь интеграции и создания надгосударственных структур, который со временем привел и к появлению единой валюты.
Представители реалистической школы в геополитике, и, прежде всего, ее лидер Генри Киссинджер, уже тогда не уставали предупреждать, что такое положение дел может оказаться лишь временным затишьем на мировой арене. Они подчеркивали, что стремление к конкуренции глубоко встроено в человеческую природу и потому не может не влиять на отношения между государствами. Сейчас мы видим, пишет Каган, что хотя их прогнозы оказались ошибочны во многих деталях, по существу они подтвердились. В результате геополитический глобус вновь прорезали линии разлома, которые имеют все шансы стать зонами будущих катаклизмов.
В этой связи Роберт Каган на первое место ставит подъем России. Если два десятилетия назад она могла с максимальным основанием символизировать правоту сторонников сценария конца истории, то теперь она столь же недвусмысленно подтверждает возвращение оной. Подобно тому, как элита этой страны отказалась от либерализма во внутренней политике, она вступила на путь агрессивного самоутверждения и на международной сцене. Это не значит, что Россия стала или хотя бы хочет стать сверхдержавой a la Советский Союз. Однако она, вопреки многим недальновидным предсказаниям ее прогрессирующей деградации, вновь обрела такую экономическую, военную и дипломатическую мощь, что стала одной из великих держав планеты.
Сегодняшняя Россия, продолжает Каган, не намерена удовольствоваться нормальной интеграцией в клуб западных демократий, поскольку считает, что вправе претендовать на особое положение в мире, аналогичное положению США и Китая. И если она пока не стремится к вмешательству в дела далеких регионов, она все уверенней претендует на обретение реального, а иногда и доминирующего влияния в тех зонах неподалеку от ее границ, которые она считает сферой своих жизненных интересов. И эти интересы все чаще сталкиваются с интересами Соединенных Штатов.
В принципе, признает Каган, нынешние претензии Москвы отнюдь не являются чем-то исключительным. Она хочет в точности того, чего всегда хотели и хотят великие державы: обеспечить себе доминирующее положение в районах, которые для них важны, и воспрепятствовать другим державам обрести там такие же позиции. Каган даже неявно признает, что точно так же вели и ведут себя и Соединенные Штаты. Однако он подчеркивает, что такие действия России неизбежно вызывают трения в ее отношениях с Западной Европой, которая, по его словам, отказалась от примата геополитики в пользу геоэкономики. Теперь же Европа стоит перед перспективой возобновления геополитической конкуренции с резко усилившейся Россией, что не может не тревожить ее лидеров.
Далее Каган переключается на анализ «возвращения истории» в других регионах. Он вновь иллюстрирует свой любимый тезис, согласно которому переход от слабости к могуществу меняет поведение не только отдельных людей, но и целых народов. В качестве примеров он теперь выбирает Китай, Японию, Индию и Иран.
Китай, пишет он, совершил мощный экономический рывок и в предвидимом будущем может превзойти США по годовому объему ВВП. Однако дело отнюдь не ограничилось достижением глубокой интеграции КНР в мировую экономику. Подлинный (а не мнимый, как во времена правления Мао Цзе-Дуна) большой скачок Китая придал его народу и правящим кругам новую уверенность в своих силах и гордость за свои достижения. Более того, он позволил китайцам считать (и вовсе не без оснований), что им принадлежит и будущее.
Каган признает, что действия Пекина нельзя назвать нелогичными. Подобно руководителям всех восходящих держав любых исторических эпох и, в частности, подобно лидерам Германии, Японии и США конца 19 века, китайские власти опасаются, что окружающий мир может объединиться против их страны. Они также уверены в том, что для достижения стопроцентной самостоятельности на международной арене и обретения полноценного статуса великой державы Китай должен заполучить возможность всецело полагаться на собственные силы. Их даже нельзя осуждать за такую идеологию, поскольку они прекрасно знают, что схожих взглядов в недавнем прошлом придерживались европейцы и до сих пор придерживаются американцы. На этом фоне у них есть основания воспринимать призывы к более ответственному и сбалансированному поведению как лицемерие и желание ограничить законные интересы их страны.
Этот менталитет особенно наглядно проявляется в стремлении КНР к возвращению Тайваня. Однако желание вернуть Тайвань неизменно вызывает негативную реакцию США, которые ему покровительствуют. Так что не приходится удивляться, что Китай вовсе не собирается отказываться от международного соперничества.
В таком же ключе Каган рассматривает другие страны, демонстрирующие «возврат к истории». Токио уже начинает тяготиться своим малым военным потенциалом, который он считает особо опасным в видах вполне вероятного обострения конкуренции с Китаем. Индия еще в прошлом веке стала ядерной державой, а теперь активно наращивает свои вооруженные силы, опираясь на недавно обретенный индустриальный потенциал. Подобно Китаю и России, она хочет распространить свое влияние далеко за пределы собственной территории – для начала, на Непал, Цейлон и другие острова, расположенные неподалеку от Индостана. Эти устремления только осложняют ее традиционное соперничество с Китаем в Гималайском регионе и в Индийском океане. Наконец, Иран тоже хочет преодолеть память о прежней зависимости сначала от Англии, а потом от США, и стать самой мощной державой зоны Персидского залива. К тому же его элита испытывает сильнейшую фрустрацию из-за того, что западные страны отрицают неотъемлемые, по ее мнению, права Ирана на разработку полного цикла ядерных технологий. Так что эти три страны тоже, каждая по-своему, демонстрируют иллюзорность надежд на конец истории.
Ну, а как насчет Америки, вопрошает Каган? Что случилось в последние годы с ее особыми амбициями и специфическим национализмом, с ее верой в свою уникальную вселенскую миссию и в особую добродетельность своего национального могущества? Не ослабела ли прочность этого менталитета после завершения холодной войны? Не понудил ли распад Советского Союза Америку к тому, чтобы ослабить вовлечение в мировые дела и перейти к более пассивному и сдержанному поведению на международной арене?
На последние два вопроса Каган отвечает решительным «нет». В течение двух последних десятилетий Америка стала действовать на мировой сцене даже более напористо, чем в предшествующие годы. Это экспансионистское, даже агрессивное поведение полностью отвечает долговременным традициям американской внешней политики. И дело не только в том, что Соединенные Штаты, в общем, всегда предпочитали опираться на собственную мощь, а не на равновесие сил с другими великими державами. Американский modus operandi подкрепляется несокрушимой верой истеблишмента в моральное превосходство страны и в основанное на нем специфическое видение мировых проблем. В этой связи Каган с полным сочувствием цитирует слова бывшего Госсекретаря Мадлен Олбрайт, произнесенные во время телеинтервью 19 февраля 1998 года:
«Мы высоко держим голову и потому провидим будущее лучше, чем другие страны».
На практике такая позиция означает готовность бороться (в том числе, и насильственными способами) за такие перемены в мире, которые сделали бы его более соответствующим американским ценностям. Так что поведение Соединенных Штатов тоже никак не укладывается в сценарий конца истории.
Завершив все эти констатации, и тем самым вновь разделавшись с Фукуямой, Каган переходит к описанию нынешней мировой ситуации, как он ее понимает. С его точки зрения, она в своей основе проста и может описываться в терминах чисто бинарной оппозиции «ось демократических стран против ассоциации автократов» (о том, что такие оппозиции являются ключевым структурным каркасом мифологического мышления, Каган, судя по всему, не знает, или же это его не беспокоит). Естественно, что к группе автократических стран он в первую очередь относит Россию и Китай. При этом он признает, что в данном случае речь идет, если так можно выразиться, об автократиях нового типа. Российские и китайские лидеры, пишет Каган, поняли, что можно разрешать свободную экономическую деятельность и при этом подавлять политические свободы. Они позволяют жителям своих стран зарабатывать и тратить любые деньги, если те, в свою очередь, соглашаются не вмешиваться в высокую политику.
Положение дел в странах с неоавтократическими режимами, отмечает Каган, ставит под сомнение свойственную Западу веру в то, что повышение уровня жизни, в конечном счете, приводит к политическому либерализму. Даже если в принципе это и так, нет никаких гарантий, что такая эволюция идет без сучка, без задоринки. И что в данном случае значит «в конечном счете»? Быть может, пришествия либерализма в эти страны придется ждать так долго, что оно никак не изменит ни современную ситуацию, ни относительно близкое будущее. Если это так, то ближайшие годы и даже десятилетия неминуемо принесут рост напряженности (а подчас и конфронтацию) между силами демократиями и автократии. То есть, конца истории не только нет, но он и не предвидится.
Каган признает и отмечает, что многие автократические страны (например, Пакистан и Египет) часто занимают прозападные и проамериканские позиции. Тем не менее, он настаивает на том, что автократы всего мира объединены общим желанием сохранить власть и не допустить конкуренции независимых политических сил. Поэтому он считает (или, как минимум намекает), что в современных условиях понятие единого международного сообщества фактически не имеет смысла. По этой причине Каган (как и все неоконсерваторы) считает ООН бессильной и бесполезной организацией.
Каган подтверждает тезис о слабости ООН несколькими аргументами, в частности, ссылками на военную акции против Сербии из-за Косово. Он утверждает, что приверженность либеральной политической философии оправдывает это вмешательство, хотя оно и противоречило формальным нормам международного права. Он также соглашается с той точкой зрения, что страны Западной Европы были подвигнуты на эту акцию коллективной памятью о Холокосте и о потоках беженцев, порожденных радикальным национализмом времен Второй мировой войны.
В этой связи стоит отметить некое обстоятельство, выходящее за пределы книги. 11 августа Каган опубликовал в Washington Post статью Putin Makes His Move, посвященную боям в Южной Осетии. Любопытно, что он ни словом не упомянул ни уничтожение Цхинвали грузинской артиллерией, ни гибель сотен (как минимум) мирных жителей этого города под огнем грузинских «градов», ни десятки тысяч беженцев, хлынувших в Северную Осетию. Фактически он даже обошел молчанием факт грузинского вооруженного вторжения и охарактеризовал конфликт как «путинскую агрессию против Грузии». Судя по всему, в данном случае «коллективная память о потоках беженцев» ему полностью отказала.
Но вернемся к книге. Каган задается вопросом о той роли, которую США должны играть в современном мире. Он считает, что в предвидимом будущем включенность Америки в международные дела и степень ее доминирования в решении связанных с ними проблем, скорее всего, никак не уменьшится по сравнению с сегодняшней ситуацией. Главная причина, по его мнению, состоит в том, что «на самом деле мир этого и не хочет». Он утверждает, что, несмотря на все ошибки нынешней администрации (существование которых он, правда, признает абстрактно, почти без конкретизации), в последние годы во множестве стран усилилось стремление поддерживать тесные связи с Америкой, которое сопровождается явной или неявной готовностью признать ее глобальное верховенство. Любопытно, что он подтверждает этот тезис не только данными опросов общественного мнения, но и статистикой роста числа американских военных баз, находящихся за пределами США.
До тех пор, пишет он, пока США останутся крупнейшей индустриальной и военной державой и главным провозвестником самой популярной политической философии, до тех пор, пока американцы будут поддерживать политику всемирного лидерства своей страны, и до тех пор, пока потенциальные конкуренты Америки будут вызывать у своих соседей больше страхов, нежели симпатий, – такое положение дел не имеет шансов измениться. Это означает, что основной расклад сил на мировой шахматной доске останется прежним – одна сверхдержава и несколько великих держав.
Каган отнюдь не объявляет такое положение дел идеальным и даже признает, что его минусы достаточно очевидны. Однако он утверждает, что ему нет реальной альтернативы. Идею мира с несколькими равнозначными центрами силы он решительно отвергает. Соединенные Штаты, пишет он, и в самом деле подчас демонстрируют тупое и эгоистичное поведение, задевающее или даже откровенно нарушающее интересы других наций. Однако нет никаких оснований считать, что ведущие державы многополярного мира будут действовать мудрее и добродетельней. Это означает, что глобальная ситуация не станет лучше, однако сделается менее стабильной и предсказуемой. Возможно, такой сдвиг вполне устроит Пекин, Москву и Тегеран, но он никак не будет служить интересам США и европейских демократий.
В заключение Каган возвращается к идее, которую он (и не только он) уже высказывал в ряде статей. Он настоятельно рекомендует демократическим странам всерьез задуматься о том, как лучше защитить свои интересы и принципы в условиях, когда они вновь подвергаются очень сильным вызовам. Он считает лучшим рецептом создание глобальной лиги, или «концерта» государств с демократическими политическими системами. Каган полагает, что такое объединение (возможно, неформальное) должно будет дополнять (но не подменять) деятельность Организации Объединенных Наций. Однако он не скрывает уверенности, что именно оно и окажется (во всяком случае, может и должно оказаться) во главе мирового прогресса. Будущий глобальный порядок, по его словам, определят те, кто обладает мощью и коллективной волей, чтобы это сделать. Главный вопрос нашей эпохи состоит в том, смогут ли демократические страны достойно ответить на этот вызов.
