Сегодня в студии Русской службы «Голоса Америки» – корреспондент российской газеты «Коммерсантъ» в Вашингтоне Дмитрий Сидоров.
Сергей Москалев: В «Ежедневном журнале» в интернете (ej.ru) я нашел все, что он написал о себе сам. Родился в Москве, на Калининском, в роддоме им. Грауэрмана. Про детство и отрочество информация скупая. Основные вехи биографии в ранней молодости: журфак МГУ c топтанием у памятника Ломоносову, потом работа на Егора Яковлева в «Московских новостях», куда был отдан, как Ванька Жуков, в обучение. Родственные связи примечательные: дед был когда-то главным редактором «Вечерней Москвы», отец – министром культуры. В перестройку наш герой скитался, жил то в Нью-Йорке, то в Москве. С 2003 в Вашингтоне. Здесь мы с ним и познакомились пару лет назад: «Дмитрий Сидоров, – представился он, – корреспондент газеты «КоммерсантЪ». И полусерьезно добавил: «Лучший журналист в Вашингтоне».
Митя, давай обо всех этих этапах большого пути поподробнее. Вообще, скажи мне, скромность для журналиста – качество вредное?
Дмитрий Сидоров: Журналистика, я думаю, работа публичная, чуждая скромности, которая лишь прикрывает профессиональную импотенцию…
С.М.: Тут мне на память приходит история: твой дед был главным редактором «Вечерней Москвы». Да? А основал газету давным-давно журналист Михаил Кольцов. Это тебе, конечно, известно. Так вот Кольцов как-то после встречи в Кремле со Сталиным сказал брату – знаменитому карикатуристу Ефимову: «Борис, знаешь, что я совершенно отчетливо прочел в глазах хозяина? “Слишком прыток!”» Вот так, Митя. История Кольцова известна. А за тобой – слава такого бойкого либерального журналиста… Не боишься?
Д.С.: Знаешь, в одной из песен Боба Дилана есть слова: «Человек дал имена всем животным». Если эта метафора непонятна, то в фильме «Гараж» сотрудник НИИ, которого играл Вячеслав Невинный, объяснял, как его обезьяны будут в Сибири забираться на елки, собирать шишки, упаковывать их и наклеивать ярлыки. «Наклеивать ярлыки мы обезьянам не позволим», – ответил ему кто-то…
Я не знаю, насколько я либерал. Если ты хочешь употреблять это слово – пожалуйста. Я пишу или стараюсь писать то, что думаю, и не принадлежу ни к одной политической или творческой структуре ни здесь, ни в России. Я считаю, что для журналиста это вредно. Я горжусь тем, что у меня есть возможность быть наблюдателем и оценивать происходящее, и готов отвечать только за свои поступки и слова. Если власть или отдельные ее представители болезненно реагируют на мои мысли, значит, я бьюсь не с ветряными мельницами. Поэтому чего мне бояться? Пусть они боятся.
С.М.: Как тебе кажется, ситуация в российской журналистике как-то похожа на то, что есть в остальном мире? В Штатах, например?
Д.С.: Есть, например, британская журналистика, а есть кубинская или северокорейская, или иранская. Есть российская. Большинство российских СМИ, особенно телевидение, напоминает мне древнюю скульптуру, у которой не сохранились ни руки, ни ноги, ни голова, а если последняя уцелела, то с завязанным ртом и без глаз.
Принцип очень простой: журналисты не должны любить правительство и власть или подчиняться придуманным ими правилам игры. Если журналисты хотят лобзать президента в живот или ниже спины, то к принципам и этике «четвертой власти» это отношение не имеет. Соответственно, если власть жестко выстраивает систему ослепшей и оглохшей прессы, то она не только бездарна и закомплексована, но и не может называть себя демократической. Собственно, как и те журналисты, которые с протянутой рукой выстраиваются в виртуальную очередь перед Спасской башней. В Штатах есть свои лизоблюды, но ни одна администрация не смогла и, я надеюсь, не сможет превратить прессу в клакеров или группу своей поддержки.
С.М.: Понял. Теперь – специфика твоей работы: как ты собираешь информацию здесь, в Вашингтоне?
Д.С.: Волка ноги и связи кормят.
С.М.: Кого тебе приходилось интервьюировать здесь, в Америке?
Д.С.: Не всех, кого бы хотелось.
С.М.: А кого бы хотелось?
Д.С.: Давай я тебе расскажу быстро одну историю. Некоторые персонажи из окружения Джорджа Буша, думаю, частично из-за людей в Кремле, не дали мне возможность с ним встретиться. Здесь, насколько я понимаю, люди не хотели нервировать Владимира Путина, когда «Коммерсантъ» принадлежал Борису Березовскому. Кроме того, они не хотели нервничать сами, слушая ответы Буша на мои неудобные вопросы. Кстати, знаешь, если я чиновникам в администрации пришелся не по душе, могли бы пригласить в Вашингтон кого-то из ведущих журналистов «Коммерсанта» в Москве. У меня такое ощущение, что наш издательский дом это вполне заслужил.
Но, понимаешь, везде происходит приблизительно одно и тоже: я имею в виду интервью с президентами страны. Им комфортнее, например, приглашать в Белый Дом те российские СМИ, которые работают под девизом «Чего изволите». На мой взгляд, ни одна власть не хочет попадать впросак.
А из тех, кого я интервьюировал, были и Ричард Перл, и Том Лантос, и Джон Маккейн, и Джозеф Байден, и Збигнев Бжезинский, и Натан Щаранский, и замгоссекретаря Дэн Фрид, и его коллега Ник Бернс – этих людей очень много.
С.М.: Кто из них произвел на тебя самое сильное впечатление, какая особенность была в этих интервью?
Д.С.: Особенность такова, она подмечена довольно давно: те люди, которые находятся во власти, максимально стараются ничего не сказать: я имею в виду тех, кто находится в исполнительной власти. А те, кто выбыл из этих рядов, или кто находится в законодательной власти, – они говорят. Поэтому мне сложно сказать… Все произвели на меня впечатление так или иначе. Самое сильное…не знаю… мне понравились и Перл, и Лантос, и Щаранский, и Бернс. Первые трое отвечали прямо и не уходили от вопросов, но третий поразил меня тем, что за сорок минут смог мне так ничего и не сказать. Поверь мне, я мучил его по-настоящему. И мне это понравилось, потому что он меня переиграл. Вот так…
С.М.: Ты интервьюировал людей и здесь, и там, в России. Отличаются ли как-то российские политики от американских? Да или нет. Если да, то чем?
Д.С.: Ты знаешь что? В принципе могу тебе сказать так: на мой взгляд, политики во всем мире особенно друг от друга ничем не отличаются. Они люди крайне циничные, или прагматичные, выбирай определение, которое тебе более по душе. Другой вопрос, что здесь политики более подготовлены к встрече с журналистом. Если они уже с ним встретились, то они прекрасно знают, что журналисту нужно. Они знают, что они могут ничего не сказать, кроме одной какой-то ключевой фразы, которая даст тебе возможность напечатать этот материал, той фразы, что в английском языке называется punch line, той фразы, которая задаст тон всему тексту, той фразе, на которую читатель обязательно обратит внимание. Это первое. Второе, я считаю, что здесь, конечно, политики более выдержанные и толерантные. И есть, конечно, некая разница в образовании.
С.М.: На своей странице «Ежедневного журнала» в интернете ты написал : «Я люблю Америку не меньше, чем свою жену». Кто жена и за что ты ее любишь?
Д.С.: Ее зовут Аня Мурадян. Она юрист.
С.М.: Но любишь ты ее не за то, что она юрист?
Д.С.: Любят «потому», а не «за что». Не знаю, я ее просто люблю…
С.М.: …потому что...
Д.С.: Потому, что я ее люблю. Ну, за что я ее должен любить? Я ее просто люблю и все.
С.М.: А Америку?
Д.С.: То же самое. Я люблю Америку потому, а не за что.
С.М.: То есть это не расшифровывается, это некая такая абстракция, да?
Д.С.: Я не знаю. Ну потому, что я ее люблю.
С.М.: Что тебе нравится в Америке?
Д.С.: Что нравится в Америке? Мне нравится в Америке очень многое, так же, как очень многие вещи вызывают у меня вопросы. Это любовь к тому месту, где ты живешь, это такая же история, как любовь к человеку. У любого человека есть какие-то совершенно замечательные вещи, и есть вещи которые вызывают у тебя удивление. Другое дело, что опять же, когда ты любишь, ты пытаешься в этом разобраться, а когда ты не любишь, то тебе совершенно все равно.
С.М.: Чуть-чуть в другую сторону отойдем. Как складываются у тебя отношения с отцом, в прошлом – министром культуры, идеологические, так сказать, отношения? Вот критик (он же министр) Евгений Сидоров написал в одной из своих статей, имея в виду определенную группу в либеральном движении: «От них за версту отдает парфюмерией политического фарса»? То есть ваши идейные позиции разные, или нет?
Д.С.: У нас с отцом серьезных, принципиальных разногласий нет. Вопрос в том, что если он выражает свою точку зрения и пишет об одной из групп то, что ты процитировал, то мой взгляд на эти вещи довольно прост: находясь внутри всей этой политической тусовки и являясь ее частью, он имел возможность самостоятельно разобраться в том, кто настоящий, а кто нет. По части позиции, относительно каких-то фигур, мы с ним сходимся. Не хотел бы сейчас говорить, кто это: следует хотя бы прочитать его или частично меня, чтобы понять кто эти люди.
Я в принципе считаю, что в России реальной оппозиции существующей власти нет. Я имею в виду оппозицию в том смысле, в каком ее принято считать в демократических странах, то есть реальной политической оппозиции в России нет. Единственное исключение – это Гарри Каспаров. Но опять же он настолько слаб и непопулярен, что говорить о каких-то его реальных шансах, мне кажется, не стоит.
С.М.: Задавая этот вопрос, я все-таки имел в виду идейный конфликт отцов и детей. Есть ли он, или его нет? Если его нет, то как, объясни мне, в советской элите, элите отцов, вызрело либеральное семя – элита детей, которые и скрутили голову системе? То ли отцы глупцы, и лгали, или обманывались сами по себе, не замечая происходящего, то ли дети и отцы были заодно – конспирология, так сказать? Твой взгляд, взгляд изнутри? Почему все рухнуло? Почему рухнул СССР?
Д.С.: У меня никогда не было принципиального конфликта с отцом на эту тему, потому что он сформировался в конце 60-х годов, он поздний шестидесятник. И его мировоззрение со временем перешло ко мне. Он, работая в те годы в журнале «Юность» и в «Литгазете», был невероятно рад приходу хрущевской оттепели, которую частично застал. А когда все это закрылось, то это наложило невероятный след и на его творческое состояние, и на все остальное.
То, что произошло, как мне кажется, с развалом Советского Союза, я приветствовал и приветствую сейчас. Я помню себя в то время: я работал в «Московских новостях» у Егора Яковлева. Я был счастлив тому обстоятельству, что вся эта надстройка рухнула после стольких лет. Но вопрос заключается в другом – что потом опять это все закрылось. Опять же, я так думаю, я не знаю, что думает на эту тему отец, единственно я запомнил его замечательную фразу, которую он мне сказал лет пять или шесть тому назад: «Пришло время серых людей». Я с ним согласен, я считаю, что количество свежего воздуха резко сократилось, и, по-моему, окна закрыты, и сейчас закрываются форточки.
С.М.: Что бы хотелось тебе поменять в сегодняшней России в первую очередь?
Д.С.: Да я не знаю, насколько мне хотелось бы там что-нибудь поменять. Насколько это реально? В первую очередь то, что мне хотелось бы поменять, связано с моей работой. Я считаю, что пресса в России, и вообще СМИ, должны вернуться хотя бы на тот уровень, который был при Ельцине.
С.М.: А что хотелось бы поменять в сегодняшней Америке?
Д.С.: Я бы хотел, чтобы здесь две стоящие у власти партии и политики, которые сидят в Вашингтоне, думали меньше о том, чтобы бороться между собой, а думали бы больше об интересах страны.
С.М.: Ты считаешь себя космополитом?
Д.С.: Кто-то мне здесь сказал, то ли из российских дипломатов, не помню, о безродных космополитах во времена Иосифа Сталина… Да я не знаю, я стараюсь как-то не наклеивать на себя ярлыки. Я просто живу в Вашингтоне, мне здесь хорошо. Я не считаю себя космополитом, каждый живет там, где он хочет и где ему хорошо. К космополитизму это не имеет никакого отношения. Я не знаю, для меня это какое-то странное понятие. Оно во времена Сталина приобрело жестко отрицательный смысл, для меня оно какое-то имя нарицательное. Я не космополит. Я просто живу там, где мне хорошо, и делаю то, что я люблю.
С.М.: А в свободное время здесь что ты любишь? Каков твой круг интересов?
С.М.: Мои музыкальные вкусы довольно консервативны, я слушаю классику, я слушаю джаз, и слушаю старый рок «Пинк флойд»…
С.М.: А из российских?
Д.С.: Я не слушаю российскую музыку.
С.М.: А я как-то у тебя слышал…
Д.С.: Я слушаю иногда бардов, да, это правда. А другую российскую музыку… Раньше я слушал Гарика Сукачева, с которым знаком, или Скляра, только не того , который уехал на недельку куда-то там…
С.М.: В Комарово.
Д.С.: В Комарово, и не вернулся… Почему-то перестал это слушать. Мне неинтересно больше. Нет, я российскую музыку не слушаю, российские фильмы не смотрю.
С.М.: А круг чтения?
Д.С.: Книжек нужно прочесть очень много. Ты знаешь, я читаю разные вещи, очень хочу, что бы у меня было побольше времени, чтобы успеть прочесть «Дипломатию» Генри Киссинджера, и я не прочел еще Клаузевица «О войне», а это, мне кажется, нужно знать каждому. Вот это мне хотелось бы прочесть. Остановился на середине замечательной книжки Питера Хопкирка, которая называется «The great game». Что касается моих увлечений: я немножко, потихоньку, поскольку денег немного, стараюсь покупать какое-то русское искусство, которое мне нравится. Не просто все вповалку, а то, что действительно мне нравится, что я хотел бы повесить у себя дома.
С.М.: Ну, вот, искусство вроде как русское, песни как бы американские… Как-то все сплелось, да? Все-таки космополит.
Д.С.: Нет, ради бога, если тебе нравится, называй меня космополитом. Знаешь, я сказал вначале: журналистика – профессия публичная, хочешь называть меня либералом – называй меня либералом, хочешь называть меня космополитом – называй меня космополитом, но я себя никак не называю: это та жизнь, которую я живу. Я не вешаю себе на стенах надписи «Космополит Сидоров». Пожалуйста, ради бога, если то, что я пишу, или то, что я говорю, какие-то мои мысли вызывают желание назвать меня тем или иным словом – ради бога, для этого, собственно, я все и делаю.
